пообщаться с ними не меньше чем полтора года. Я бы не стал их идеализировать. Если говорить о вашем любимом сохранении природы, то, должен сказать, они ничем не выделяются среди европейских приезжих. Более того, оказавшись под защитой специального законодательства, они начинают вести себя гораздо более расточительно, чем большая часть мигрантов.
– Ну да? Они явно не сверлят дырки в земле и не качают из неё нефть!
– А зачем им это делать, если этим с успехом занимаются белые люди? На той же Аляске масса народа пытается доказать, что в их жилах течёт кровь эскимосов или индейцев. Такое доказательство даёт им право на ежегодную компенсацию от нефтяных компаний за использование их территорий. Хотя с территориями у индейцев вопрос всегда спорный.
– То есть как?
– Да там странно всё. Дело в том, что настоящие индейцы отличались от людей западной цивилизации гораздо сильнее, чем наши северные аборигены. Строго говоря, понятия земельной собственности и чётких границ у них не было. Именно потому они с такой уверенностью подписывали с белыми людьми всякие земельные соглашения. Им казалось, что именно они надувают пришельцев, отдавая то, что никому принадлежать просто не может. «Трудности перевода».
– «Трудности перевода», – вздохнула Лена. – А как же Дерсу Узала, Улукиткан?
– Ну, я долго думал – почему такое место в описании традиций народов Крайнего Севера занимают старики. Ответ-то на поверхности. Мудрые старики северных народов мудры, потому что они старики, а не в силу своей национальной принадлежности. Я у Фейхтвангера вычитал замечательную поговорку: «Дьявол всё знает потому, что он стар, а не потому, что он дьявол». Нашему случаю она соответствует ну просто исключительно. То есть молодой пастух-чукча вообще очень неравнодушен к охоте. Он, как волк, убивает столько, сколько может убить, и его не удерживает ни сезон размножения, ни то, что перед ним самка или детёныши. Двадцатилетний пастух ведёт себя так: взлетает впереди с гнезда гага – он бьёт её влёт, забирает кладку и съедает яйца с зародышами. Сорокалетний, возможно, гагу и пощадит, но при встрече с дикими северными оленями будет убивать их столько, сколько сможет убить. Потому что искренне верит, что дикий северный олень, так же как и волк, – исконный враг домашнего оленя. И только лет в шестьдесят он набирает достаточно жизненного опыта, чтобы заниматься тем, что у вас принято называть «устойчивым природопользованием». Но к тому времени у него будет три сорокалетних сына и пять двадцатилетних внуков, которые будут вести себя так, как положено сорокалетним и двадцатилетним людям.
– Sustainable Natural Use, – нараспев произнесла Лена. – Мы с Лёшей всё время смеялись: как использование может быть устойчивым? Но ведь они чем-то отличаются от нас?
– Ну конечно. Помните у Визбора – «беспечней мы, чем в праздник эскимосы»? Есть правда в этой строке. Думаю, что если северный абориген жил всё время под таким суровым прессом внешней среды, то он обычно и не задумывался о будущем дальше, чем на сегодня. Сегодня жив – и отлично. Естественно, такое отношение сказывалось в целом на строе его мыслей. Как сейчас принято говорить – ментальности. Потому все эти долговременные планы абсолютно чужды как эскимосу, так и чукче, коряку, ненцу или нганасану. Потому как при словах «мы сейчас устроим здесь заповедник, а потом вы сможете делать в нём то, что хотите» они первую часть фразы отвергают напрочь. Как же так, заповедник – это что, у нас отнимут угодья? А вторую – просто не понимают, как Василий Иванович Чапаев на экзамене в академию «квадратный трёхчлен»: «да я себе такого и представить не могу».
– В смысле, что представить не могу? – Лена поела, расслабилась и сидела передо мной, жадно впитывая каждое слово.
– Да то, что зачем надо что-то делать ещё, чтобы делать что хочешь? Они и так делают что хотят. Потому-то, я подозреваю, никто на Чукотке Алексея и не понял.
– Его не поняли и здесь. – Лена шмыгнула носом. – Нигде не понимали.
– А в «Единой Земле»?
– Там? – она задумалась. – Там, наверное, больше, чем где-либо. Вы знаете, его мать ушла к анастасийцам, когда он поступил в институт. Уехала на Алтай, с того времени он её и не видел. Тусовался в дружине охраны природы, потом был в неформалах. Отец к нему всегда хорошо относился. Деньгами помогал. Он и сейчас помогает «Единой Земле» – поскольку верит, что они знают, где он сейчас. – Лена хлопнула глазами последний раз и зарыдала.
– А вы? – я осторожно взял её за руку.
– Я? – всхлипывая, произнесла она и машинально выпила последнюю рюмку. – Я знаю, что его больше нет. Уже год как знаю. Я чувствую, – она подняла глаза ко мне, и я подумал, что вот всё-таки очень красивые у неё глаза… – Женщины чувствуют такие вещи. Ведь именно это вы не хотите мне сказать?
Я замешкался, рассчитываясь с официантом. Отвечать на этот вопрос не входило в мои планы, по крайней мере, до завтрашнего разговора с Протасовым-отцом. Но когда мы собрались уходить, я обнаружил, что моя дама в буквальном смысле не держится на ногах и просто не в состоянии ответить на вопрос, куда её везти.
Вот так я и отвёз Лену к себе домой. Уложил в кровать, а сам просидел всю ночь у мерцающего экрана ноутбука, рассматривая старые фотографии таёжных и тундровых мест, вспоминая гортанные крики пастухов, хорканье северных оленей, хлюпанье тундровой жижи под болотными сапогами, гул мириад комаров, ветер и солнце на дальних хребтах, куда сегодня не залетают даже разбойничьи вертолёты камчатских браконьеров, горький чай из жестяной банки, громкий взлёт куропаток из-под ног и пронзительный гусиный крик в вышине – «ясный, как долг, и отчётливый, как жизненная задача».
Уже под утро я заснул.
Проснулся от запаха кофе. Девушка хозяйничала на кухне – судя по всему, жарила яичницу с гренками.
Я искренне надеялся, что она с утра забудет свои вчерашние умозаключения, равно как и две трети того, о чём я ей говорил.
Но ошибся.
– Валить мне надо из «Союза Земли», – взяла она с места в карьер, отодвигая компьютер и ставя передо мной чашку кофе и тарелку с омлетом.
– Это куда же, – хмыкнул я, – в «Единую Землю»?
– Да нет. Сам всё понимаешь. Туда, где жизнь. Реальная жизнь.
– Угу. Подумай чуток про реальную жизнь, а я вздремну маленько. Ты пока картинки посмотри.
Честно говоря, я рассчитывал, что Лена уйдёт домой. Однако, открыв глаза, обнаружил её за листанием фотографий моего цифрового альбома.
– Кофе ещё сварить? – Лена повернулась ко мне и показала пальцем на снимок, где я и семья юкагиров Кобелевых достраивали зимовье в верховьях реки Булун. – Господи, вы сами всё это видели…
Я не только это видел, но кое-что и сам создавал. Впрочем, обсуждать это мне не хотелось. Сегодня в моих планах была встреча с отцом Алексея, после чего я хотел передать собранные сведения капитану Свиридову, дабы он распорядился ими по своему разумению. Единственное, что мне не давало покоя, – это деньги. Если сто тысяч баксов были в момент убийства у Протасова при себе, кто-нибудь из насельников Вороньей реки должен был в ближайшее время покинуть Чукотку. Конечно, тащить такую сумму в наши дикие края прямо на себе мог только очень опрометчивый человек, но вообще-то вариант был не хуже любого другого.
Естественно, в присутствии Лены я ничего такого говорить вслух не стал, а вежливо осведомился, где она живёт, и, вызвав такси, проводил до дома.
Обитала она у подруги в Медведково, вернее, они вдвоём снимали какую-то квартирку. Родители у неё были преподаватели, которые принципиально не принимали современные условия жизни, ведь, с их точки зрения, человек был обязан всю свою жизнь работать на одном заводе, институте, в конторе, получить от неё квартиру, пенсию, ревматизм, подарки, гроб и место на кладбище от профсоюзного комитета. Они же, похоже, и «всунули» Лену в иняз, рассчитывая, что девушка со знанием английского языка без куска хлеба не останется. Им и в страшном сне не могло присниться, что к началу «нулевых» знание английского будет столь же прочно входить в профессиональные показатели, как арифметика и работа с компьютером, и само по себе кормить вряд ли кого-то сможет.
Как ни странно, мы оба испытывали некоторое неудобство, видимо оттого, что не переспали друг с другом. Но Лена была для этого слишком пьяна, а я уже был не в том возрасте, когда каждая дама
