— Дурак этот Солдатенков, — бормочет он, — такая девка, в нем души не чает, а он, сукин сын, хоть бы что.
Буженинов внимательно глядит на Макарова.
«Уж не для того ли ты приехал сюда, чтобы мне про какую-то Маруську рассказывать?» — думает он.
Макаров подходит к столу, устало опускается на табуретку.
— Вы знаете, Виталий Александрович, что у нас нет денег?
— Подумайте, — развел тот руками, — у меня же кассовая книга.
— И куда только Федоров растратил столько денег? Банкеты они здесь устраивали, что ли? — злобно морщится Макаров: — А мне сейчас деньги позарез нужны. Барак еще один строить нужно, пекарню, да и вообще без денег не развернешься.
— Я понимаю, — кивает головой Буженинов. — «Всюду деньги, деньги, деньги…» — дребезжащим фальцетом запевает он, протирая очки. — Какой же выход?
Макаров листает лежащую перед ним смету.
— Деньги могут быть получены только на выполненные работы, — в раздумье произносит он и вдруг решительно встает.
— Ладно, пишите, Буженинов.
Счетовод берет лист бумаги и вопросительно смотрит на Макарова. Возбужденно шагая по конторе, прораб диктует ему акт о заготовке камня, необходимого для верхнего покрытия полотна. Буженинов старательно пишет. Он знает, что никакого камня еще не заготовляли, но…
— Чертовски устал, — произносит Макаров, подписывая акт. — Сорок километров на лошади отмахал, и сейчас еще предстоит поездка в банк. А жара такая, просто мозги тают.
Он сворачивает акт, кладет в полевую сумку и решительно выходит. Буженинов подходит к окну и долго следит за тем, как всадник удаляется в клубах тяжелой желтой пыли.
После недолгого раздумья он снова берется за счеты.
— Триста шестьдесят кубометров, — бормочет он, — по шесть рублей тридцать копеек, это будет…
В конторе тихо и прохладно.
Буженинову жаль Макарова, который сейчас трясется на лошади, под палящими лучами солнца по пыльной, пустынной дороге. Еще сильней припекает солнце. Воздух становится горячим и тяжелым. Словно облитые жидким золотом, дрожат далекие горы. Небо бледно-голубое в желтоватой дымке. Сейчас бы только сидеть в прохладной комнате с закрытыми ставнями да потягивать холодный лимонад.
Разве можно работать в такую жару! Где это видано!
А люди работают и еще как! Вон на дороге по-прежнему машут лопатами землекопы, наполняя землей тачки, по-прежнему сваливают грунт в насыпь и утрамбовывают его тяжелыми деревянными трамбовками.
В бумажной треуголке важно шествует вдоль полотна Маруся. В руках у нее развевается небольшое красное знамя, на котором желтыми нитками вышиты слова: «Лучшей бригаде». Остановившись возле своей бригады, она лукаво поглядывает на Солдатенкова.
— Принимай знамя! Вручаю твоей бригаде по решению комсомольской организации. Держи, не отдавай!
Солдатенков медленно выпрямляется и вытирает мокрую грудь скомканной майкой.
— Бригада, становись! — негромко командует он.
Землекопы неохотно бросают работу, выстраиваются неровной шеренгой. Только один Дубинка усаживается на тачку и равнодушно смотрит на происходящее.
— Тебе что, особое приглашение? — поднимает на него глаза Солдатенков.
— А я не комсомолец, — усмехается тот. — Я человек беспартийный. Мне это знамя ни к чему. — Сказав последнюю фразу, он словно спохватывается и пробует обратить все в шутку. — Его твоя Маруся из наволочки сшила.
Лицо Солдатенкова покрывается густыми темными пятнами. Сдерживая себя, он подходит к Дубинке и, взяв его за грудь, с яростью встряхивает.
— Ты, стерва, — исступленно шепчет он, отбрасывая от себя побледневшего Дубинку. — Знаешь ли, что это за знамя? Ты его своей кровью поливал?
Он берет из рук ошеломленной Маруси шершавое древко и высоко поднимает над собой багровый стяг.
Странное дело — знамя словно излучает какое-то чудесное сияние, которое сейчас же озаряет хмурые, усталые лица землекопов.
— Два моих брата сложили свои головы под этим знаменем, — продолжает Солдатенков, глядя на своих друзей. — А сколько ваших братьев, и отцов, и сыновей! И вот твоих, и твоих…
Он снова поворачивается к Дубинке.
— Уходи вон из бригады! Слышишь?
Лицо Дубинки вдруг искажается. Плечи его вздрагивают, на лбу выступает обильный пот. Упав на землю, он закрывает лицо, руками.
— Хворый я, — слышат землекопы его прерывистый шепот. — В нутре печет, как железо.
Солдатенков не выдерживает. Он подходит к больному, приподнимает его.
— Сходи в контору, говорил же тебе, там аптечка есть.
А потом, опустив голову, добавляет:
— А со знаменем больше не шути. Слышишь?
— Слышу, — глухо отвечает Дубинка и, шатаясь, уходит прочь.
Бригада внимательно глядит ему вслед.
— А теперь оправдаем это доверие, хлопцы, — спокойно произносит бригадир, срывая с себя майку и берясь за лопату. — Взяли!
…Дубинка вошел в контору, остановился у дверей. В помещение никого не было, кроме Буженинова, склонившегося над своими бесчисленными ведомостями. Заслышав скрип двери, он поднял голову, мельком взглянул на вошедшего и испуганно крикнул:
— Мирский? Не может быть!
— Тш-ш, — предостерегающе поднял руку Дубинка. — Молчите.
Быстро оглядев комнату, заглянув зачем-то за шкаф и даже под кровать, он подошел к Буженинову и насмешливо произнес:
— Наш вам, маэстро, пролетарский привет! Небось не ждали? Понадеялись на четкую работу карающей десницы?
— Что вы, — растерянно бормотал Буженинов, вытирая вдруг вспотевшее лицо. — Но так неожиданно… — Он нервно захрустел пальцами. — Рад видеть старого соратника по совместной борьбе, так сказать…
— Уж так-то рады! — язвительно сощурил единственный глаз Дубинка. — Думали спокойно отсидеться до естественной смерти на двухспальной кровати?
Он вынул из заднего кармана довольно потрепанных брюк новенькую пачку «Северной Пальмиры» и с удовольствием затянулся душистым дымом.
— Осточертела проклятая махра. И вообще все осточертело до печенок. Выполняю волю пославшего меня и смываюсь к чертям из этого ада. С меня хватит.
Он вдруг рассмеялся. Буженинов вздрогнул.
— А мне чертовски везет, Виталий Александрович, — продолжал Дубинка, любуясь смущением своего собеседника. — Попадаю в такую, прости господи, дыру и вдруг — на тебе: у кормила правления старый друг и однокашник. Да вы даже представить себе не можете, как вы нам пригодитесь на этом месте. Ведь вы же министр финансов, Буженинов. Финансов! Подумайте только!
Буженинов опустил голову.
— Я отошел в сторону, — пробормотал он. — Я оставил всякую борьбу. И я думаю, что меня можно оставить в покое…
Он встал и отошел к окну. Руки его заметно дрожали.
