улыбнулся ей, как в прошлый раз.
— Чем могу служить? — сухо осведомился он.
— Не надо нам служить, — сказал Дятел, невольно повторяя фразу, слышанную от Филина. — Просто посидим, поболтаем.
— Может, в другой раз?
— Ну вот еще, в другой! — чуть-чуть обиделся Дятел. — Видите, сколько нас привалило! Вот, знакомьтесь, это Зяблик, наш общий друг. Мировой болельщик! Правда, он утверждает, что защита важнее нападения, но вы ему не верьте. Это он под влиянием своего и нашего общего друга Сорокопута. Вот и он, кстати. Сорокопут. Сторонник защиты на футбольном поле и профессиональный защитник в судебной практике. И по секрету — он нас не слышит — не правда ли, вы нас не слышите, Сорокопут? — по секрету, еще и писатель.
— Какой из меня писатель! — застеснялся Сорокопут и тут же поправился: — Вернее, писатель, но не из меня.
— Не слушайте его, не слушайте! — продолжал Дятел. — Он нам еще сегодня почитает, мы ему не дадим увильнуть. Ведь не дадим, а, Зяблик? Зяблик подтвердил.
— Ну вот. Следовало начать с дамы, но мы ее под конец. Это Трясогузка, наша краса и гордость. Между нами, Дятел подмигнул Зяблику, — мы не все здесь к ней равнодушны. У нас здесь кое-что намечается… А это — я… — закончил Дятел так, словно его не могли не знать. И добавил просто так, к сведению: — Дятел.
— Вы — Дятел? — удивился Соловей. — Значит, вышли из клетки?
— Вышел, — вздохнул Дятел. — Что там было — лучше не вспоминать.
Зяблик стал очень внимательным.
— Мы с Соколом в одной клетке сидели. Бывало, станет невмоготу, а он: «Терпи, брат Дятел, скоро наша возьмет!»
— Любопытно бы на него посмотреть, — сказал Зяблик. — Только не там, конечно, а здесь, когда его выпустят.
— Ну, ладно, — поставил точку Дятел. — Сорокопут, давайте вашу статью. Кажется, я уже говорил, что он у нас писатель. Такую статью накатал — любо-дорого!
— Ну зачем вы так? — смутился Сорокопут. — Вы же еще не слышали. Вернее, слышали, но не статью.
— Ладно, комментарии, как говорится, в примечаниях. Читайте, Сорокопут!
Сорокопут прочитал название: «Неизвестный становится известным». Затем сделал паузу, искоса определив, какое впечатление оно произвело на слушателей, и перешел непосредственно к тексту.
«Все мы давно привыкли, что среди нас живут птицы, которые хотя и живут, но совсем незаметно, а если и заметно, то так, что о них никто не знает, вернее, знает, но не говорит — не в том смысле, что не говорит совсем, а говорит, но не во весь голос, не так, как можно было бы о них говорить, и не только можно, но и нужно, если считать нужным не то, что мы привыкли иногда считать, а то, что мы иногда считать не привыкли, то есть привыкли, но забываем об этой привычке как раз тогда, когда о ней нельзя забывать, не то, что совсем нельзя, но нельзя забывать ни в коем случае».
Соловей слушал и хмурился. Может быть, ему не нравилось, как написал статью Сорокопут, а может, у него были какие-то свои соображения, но он все больше и больше уходил в себя, особенно после того, как Сорокопут приступил к главной части своего повествования.
«Профессия трубочиста, — читал в этой части Сорокопут, — самая обычная, хотя никто не станет ее осуждать, вернее, не то, что не станет, а не захочет, а если и захочет, то не осуждать, а совсем наоборот, потому что это обычная профессия, обычная не в худшем, а в лучшем смысле слова, если понимать под лучшим не то, что под ним иногда понимают, а то, что иногда не хотят понимать, а если и хотят, то не делают этого, вернее, делают, но не так, как положено делать, возможно, и не во всех случаях, но так, как положено делать всегда…»
Трясогузка слушала с упоением. Так вот он какой, Сорокопут! На вид посмотришь — ничего, верней, не то, что ничего, а так, ничего особенного, размышляла Трясогузка, невольно заражаясь стилем автора. Она не могла только понять, почему статья не нравится Соловью. Ведь Сорокопут его так хвалит.
«В песнях наших труб, — читал Сорокопут, — как нельзя лучше, вернее, не то, что совсем нельзя, а так, как только возможно, проявился талант Соловья, который не просто талант, то есть это тоже талант, но не просто, а так, как можно оценить только настоящий талант, не в том смысле оценить, в каком ценят таланты, а в том, в каком их не ценят, вернее, ценят, но не так, как их хотелось бы оценить, если говорить о таланте, как о таланте, а не как о чем-нибудь другом, о чем тоже можно говорить, но совсем по другому поводу…»
— Именем Индюка! — оборвал Сорокопута резкий окрик.
Все вздрогнули. Все, кроме Дятла и Соловья. Казалось, Соловей давно этого ждал — так спокойно он повернулся к двери, где стояли начальник полиции Филин-Пугач и его помощники — сержант Глухарь и ефрейтор Сплюшка.
— Послушайте, куда же вы его? — попытался вмешаться Сорокопут. Ведь вы же о нем ничего не знаете!
Соловей и другие
Соловья вели на казнь. Его собирались казнить самым жестоким образом — вырвать у Соловья из сердца песню.
Соловей шел впереди, а за ним, с клювами наперевес, тяжело ступали Кондор и Коршун, запечных дел мастера. Начальники двух полиций должны были прибыть позже, прямо к месту преступления.
Город только просыпался. Процессия шла по улицам, как за ниточку выдергивая из домов заспанные птичьи головы. Они смотрели вслед Соловью — одни со страхом, другие с состраданием, третьи — просто с любопытством.
Смотрел Стриж. Этот Соловей иногда заходил к нему в заведение, и Стриж ничего плохого о нем не мог подумать. Да и сейчас, если говорить честно, не может. Ну, пел песни. Допустим, смелые песни, которые не всем нравились. Так разве ж за это убивают? Тем более, что песни правильные. Кому-кому, а самому себе Стриж может в этом признаться. Он даже некоторые из них выучил наизусть и напевал дома, в кругу семьи. И дальше будет напевать — нет, нет, Стрижа не запугаете! — потому что это хорошие, справедливые песни.
Смотрел Зяблик. Зяблику тогда повезло, что он вовремя убрался из дворницкой. Странно, что его никуда не вызывают: ведь он был у Соловья как раз тогда, когда этого трубочиста арестовали. Может, еще вызовут? Ну, что ж, Зяблик был там не один, там были и Сорокопут, и Дятел, и Трясогузка. И пошел он просто так, за компанию. Все это затея Дятла. Да, да, это и Сорокопут подтвердит. «Пойдем к нему все вместе», — сказал Дятел. Зяблик еще тогда, как чувствовал, не хотел идти, но неудобно было отказываться. Нет, конечно, Зяблик не собирается ни на кого доносить, это всегда противоречило его принципам. Но если что — он скажет. Вот именно, если что — Зяблик не станет молчать…
Смотрел солдат Канарей. У себя в пехоте он много слышал про Соловья, но видел его впервые. Как жаль, что он поздно его узнал, да еще в такую минуту…
Смотрел преподобный Каплун… Перышко да перышко — вот и нету крылышка. Крылышко да крылышко — вот и нету птички…
Смотрел начинающий поэт Кукша. У них с Соловьем было много общего: Соловья ведь тоже не печатали, а теперь казнят. А Кукша будет жить, потому что даже смерть его никому не нужна…
Смотрела Пеночка-Пересмешка. Что же теперь? Как же? Убьют Соловья, и замолчат трубы, и ничего-ничего не останется впереди. И Сокол никогда не выйдет из клетки…
Смотрел Дятел. Вчера они всей семьей переезжали на новую квартиру. А сегодня у Дятла новоселье — будет сам Марабу, во всяком случае, он обещал, что будет. Дятеныш приготовил новый стишок, правда, сбивается в некоторых местах, но до вечера еще есть время…
