— А сколько вы платите за то, чтоб у вас под окнами не играл духовой оркестр?
Ничего себе вопросик! Откуда у него под окнами возьмется духовой оркестр? Оказывается, оркестр можно привести, и тогда Марк Семенович навсегда лишится покоя. За все, что имеешь, нужно платить, как же он хочет бесплатно пользоваться покоем?
Допустим, супруга хочет, чтобы ей не изменял супруг. Полагаться в этом на супруга, как вы понимаете, дело дохлое. Приходится платить. Один разговор с супругом — и он, поверьте, пока навеки не закроет глаза, не поднимет их ни на одну женщину. Или, допустим, чтобы вам на голову не свалился кирпич. Конечно, он может не свалиться и так, но если не заплатить, он свалится стопроцентно.
После этого разговора Марк Семенович стал лихорадочно выяснять: можно ли приватизировать конспиративную квартиру? Никто ему ничего определенного не отвечал, а за ответом его посылали в такие учреждения, где больше сами спрашивали, чем отвечали. А когда и эти учреждения вконец изнемогли, к Марку Семеновичу пришел Николай Гаврилович и сказал:
— Что это ты, Маркс, опять вводишь в заблуждение человечество? Никаких конспиративных квартир давно нет, да и раньше не было. А я бы на твоем месте, чем ерундой заниматься, подумал бы о том, как дальше жить. А главное — где дальше жить.
Он стал рассказывать о стране на восточном побережье Средиземного моря. Страна маленькая, народу в два раза меньше, чем у нас в Москве, но где это было видно, чтоб количество народа переходило в его качество?
— Из нас двоих, Маркс, — сказал Энгельс, — только ты можешь туда поехать. А я могу к тебе приехать. А потом уже там жить.
Начинался третий период в жизни Марка Семеновича, когда им интересовались независимо от квартиры. Приходили и рассказывали, какая там жизнь — на восточном Побережье Средиземного моря.
Старушки из молодости тоже заладили: надо уезжать. И каждая норовила уехать с Марком Семеновичем. Своего хода у них не было. Зато были внуки, которых они хотели вывезти из страны. И ради внуков они готовы были на все — том числе и на то, к чему не были готовы в молодости.
Целая жизнь понадобилась им на то, чтоб прийти в состояние готовности. И Марк Семенович был для них не роскошь, а средство передвижения, как известный автомобиль.
— Маркс, соглашайся! — говорил Николай Гаврилович.
Ты видишь, в этой стране у нас не получилось. Нам нужна страна, экономически развитая.
А вечером приходила Элеонора Степановна, звала Марка Семеновича посидеть на кровати и, пока они там Сидели, говорила:
— Ах, Марк Семенович, в этой стране я уже ничего не могу. Мне кажется, что я уже даже не женщина.
Он уверял ее, что она женщина, даже очень красивая женщина, но она говорила, что могла бы быть женщиной только на берегу Средиземного моря. Он бы увидел, какая бы она там была женщина.
Прокофию Лукичу, конечно, сразу захотелось это увидеть. И он думал: может, на самом деле поехать? Раз такая складывается обстановка… Нехорошая обстановка. Он бы здесь давно дуба дал, если б не был другого дерева.
Николай Гаврилович говорит: сейчас в стране главный приоритет — национальность. А какая у них в квартире национальность? Во всяком случае, не государственная поэтому в квартире еще жить можно, но в государстве уже нельзя.
Так ехать или не ехать? Ехать трудно, потому что, во-первых, вряд ли пролезешь в дверь, это было уже не однажды проверено, а во-вторых, как же быть с нашим героическим прошлым? У нас же здесь такое героическое прошлое, и если его оставить, с чем же тогда там жить? С одним будущим? Но разве это жизнь — с одним будущим?
От таких мыслей приснился Прокофию сон. Будто он лошадь у самого товарища Буденного — того самого, у которого под носом два конских хвоста. И он постоянно разглаживает эти хвосты, чем довольно- таки сильно отличается от лошади.
Буденный принимал парады. Парадов было много иногда целыми неделями не вылезали с Красной площади. Так и сейчас получилось. Подошел Буденный к Прокофию, разгладил свои хвосты и спрашивает:
— Куда, верный конь, поедем: на парад или на войну?
И тут совершенно непонятно, что случилось с Прокофием. То ли он хотел покрасоваться, показать, какой он боевой конь, то ли хотел угодить боевому командиру товарищу Буденному, но он сказал:
— На войну.
Тут Буденный размахнулся ногами, вскочил на боевого коня, и в этот самый момент Прокофий сообразил, что принял неправильное решение. Потому что с войной шутки плохи, там не смотрят, в кого стреляют, могут пристрелить и коня.
И так он перепугался, что там же, во сне, даже не просыпаясь, превратился снова в стол и заорал:
— Ты куда, буденная твоя рожа, задницей на обеденный стол? Чему тебя учили в твоих заведениях? За столом нужно сидеть или, допустим, лежать, как за пулеметом, но чтоб сидеть на столе — такого мы еще не видели!
Стыдно стало Буденному. Он даже покраснел. Красный такой стал.
А как стал красный, сразу вскочил на стол и поскакал нем рубить белых. Вот такой приснился Прокофию сон. Да, крепко держит нас героическое прошлое, не хочет от себя отпускать. А пока оно не отпустит, на столе вряд ли что появится. А ты, Прокофий, забудь про кофий, как говорили в эти героические времена.
Он проснулся от какого-то грохота. Это Марк Семенонович опрокинул кресло, стоявшее у него перед дверью, на которой черточка обозначала рост бывшего ребенка. Теперь черточки не было.
Марк Семенович зажег все огни и шарил по двери мощным фонариком, но черточки не было. Он подошел к подоконнику — конник Подо тоже исчез. И командир од исчез. Все они были смыты, закрашены. Это Элеонора Степановна приводила квартиру в порядок, чтоб ее можно было подороже продать.
Совершенно убитый горем, Марк Семенович подошел Прокофию Лукичу, и они оба застыли, вспоминая прожитое. У Прокофия было больше воспоминаний, но ведь и Марк Семенович прожил жизнь, так что было на что оглянуться. Голодное героическое прошлое грудилось у них за спиной, а впереди у них было спокойное и сытое будущее (если, конечно, пролезть в дверь, для начала еще нужно пролезть в дверь!).
Потом Марк Семенович встал и сказал: — Теперь можно ехать.
Открытие Франции
Во Францию Семенов приехал с единственной фразой: «Парле ву франсе?» — что должно было означать: «Вы разговариваете по-французски?»
Первый же француз, которому он задал этот вопрос остановился и выразил желание поговорить по- французски.
С минуту Семенов соображал, о чем бы поговорить по-французски, но так и не вспомнив, повторил свое единственное: «Парле ву франсе?»
Разговор как будто налаживался. Семенов улыбался французу, француз улыбался в ответ, а затем, чтобы под держать разговор, Семенов как бы между прочим спросил «Парле ву франсе?» («Вы разговариваете по-французски?»).
«Шпрехен зи дойч?» — внезапно спросил француз перейдя почему-то на немецкий язык, хотя разговор велся по-французски. Однако Семенов не стал разговаривать по-немецки: в конце концов, они были во Франции. Поэтому Семенов вернулся к французскому языку.
«Спик инглиш?» — осведомился француз, но Семеном отказался разговаривать и по-английски. На этом разговор и кончился.
