Зрелость, счастливая пора, свела меня с женщиной, которая стала стирать мою рубашку. Когда мы впервые встретились, она опустила глаза и вздохнула:
— Хорошо бы постирать вашу рубашку.
Я не возражал.
По вечерам, оставаясь вдвоем, мы садились у окна и смотрели, как загораются звезды. Мы сидели так близко, что я чувствовал ее сквозь рубашку, и она говорила с нежностью:
— Милый, не помни рубашку…
Это было чудесное время. Мы никуда не ходили, ни с кем не встречались, мы были вдвоем, вернее, втроем: я, она и наша рубашка.
Сейчас у меня счастливая старость. Прекрасная пора! Я много бываю на воздухе, потому что в старости полезно бывать на воздухе. Я начал заниматься спортом. Театр — моя страсть. Кино — моя страсть. У меня есть немало страстей, о которых не место здесь распространяться.
Я отдал сыну рубашку, в которой родился. И теперь он — счастливый человек.
Вы знаете Кукшу? Ну этого, из семейства вороновых… Он еще всегда летает в одиночку, холостяком, словно у него вообще нет никакого семейства…
Да нет, конечно, вы его видели, его невозможно не заметить. Он даже в будние дни держится франтом, благодаря своему яркому оперению, в котором цвета подобраны с большим вкусом, и крылья у него умеренно короткие, а хвост умеренно длинный, и все это производит весьма благоприятное впечатление, хотя по натуре Кукша — самый настоящий разбойник.
Кстати, вы замечали, что впечатление бывает обманчивым?
Глядя на Кукшу, вы ни за что не поверите, что он разоряет чужие гнезда, что он, по выражению Зяблика, плодит на свете вдов и сирот в большем количестве, чем собственное потомство. По выражению Зяблика, между теми, которые всех едят, и теми, которых все едят, Кукша занимает промежуточное положение: аппетиты у него большие, но габариты маленькие. А для больших аппетитов нужны соответствующие габариты.
На нашей большой дороге Кукша всегда появляется в одиночестве, и соседка Горихвостка, одна из тех горихвосток, которых Кукша сживает со свету сотнями, частенько вздыхает о нем:
— Ах, бедный! Какой же он одинокий!
При этом Горихвостка так вертит хвостом, что вокруг нее тотчас же собирается аудитория.
— Но ведь он же разбойник! — возражаем мы ей.
Слово «разбойник» настраивает Горихвостку на романтический лад, — возможно, потому, что сама она мирная и вполне безобидная птичка. Если вы обратили внимание, романтика — это нередко тяга к тому, чего сами мы лишены. И вот, настроившись на романтический лад, Горихвостка представляет себе, как этот разбойник вылетает в одиночестве на большую дорогу, и сердце ее сжимает сладкая грусть: неужели ему, разбойнику, суждено быть таким одиноким?
Можно посмеяться над Горихвосткой, можно даже, по примеру Зяблика, назвать ее Горе-Хвосткой, но Горихвостка прекрасна, а прекрасное редко бывает смешным. Мы не сводим с нее восхищенных глаз, а когда Горихвостка начинает вертеть хвостом, мы едва не падаем с наших веток.
Что и говорить, этот разбойник выделяется среди нас. Может быть, потому, что он держится особняком, а когда держишься особняком, тогда, конечно, среди других выделяешься. Даже свои перелеты он совершает не в стае, а в гордом одиночестве. Правда, не в очень гордом, потому что панический страх загоняет его на каждое встречное дерево, где Кукша подолгу отсиживается, прячась от возможных, зачастую мнимых, врагов.
Обратите внимание: великодушие противоположно малодушию. Поэтому жестокие всегда трусливы.
— Он бы не был таким разбойником, если б не был так одинок, — вздыхает Горихвостка, оправдывая Кукшины злодеяния, на что Зяблик немедленно возражает:
— Он бы не был так одинок, если б не был таким разбойником.
Зяблик прав, Зяблик тысячу раз прав, но его правота ни в ком не вызывает сочувствий. Всем гораздо ближе Горихвосткина неправота. Потому что в Горихвостке все прекрасно: и правота, и неправота, — одно ее движение хвостом убеждает нашу аудиторию. И мы уже завидуем этому разбойнику и его одиночеству, потому что, если взять во внимание Горихвостку, его одиночество с нашим не сравнить. Мы не сводим с нее глаз и думаем: до чего же мы все одиноки! Мы летаем стаями, мы собираемся шумной гурьбой на деревьях, стараясь перекричать и перегорланить друг друга, но мы одиноки, мы по-настоящему одиноки… Потому что не о нас печалится Горихвостка и не для нас она вертит хвостом…
Зовите меня Судариком, зовите меня Сухариком, но не забывайте, что я — бывший Рогалик.
Помните — с двумя рожками? Да не козлик, нет. Не бычок. Сдобный такой. Да мы же на кухне у вас встречались!
Славные были времена!
Варенья была полная банка, а теперь только три четверти.
Меду была полная банка, а теперь только три четверти. И чай тогда только-только закипел… Вот было время! Горячее, веселое, но и трудное, правду сказать. Сколько было рогаликов, а где они все? Потому что сдобные были, мягкие чересчур. А в жизни главное что?
Твердость.
Это понимаешь не «разу, а со временем, когда станешь — ну, как, к примеру, я…
Вспомнили теперь? С двумя рожками. Нет, не козлик. И не бычок… Зовите меня Сухариком, зовите Кусариком, но попробуйте укусить…
Вот то-то же. Выплюньте зуб, он вам больше не пригодится.
Сидел я у окна, смотрел, как воробьи резвятся на соседней крыше, и завидовал. И вдруг один из них подлетает и говорит:
— Пошли резвиться! Усядемся на проводе, будем хвостиками вертеть.
— У меня нет хвостика.
— Ну, хоть почирикаем, клювики почешем.
Да, почирикать — это бы хорошо! Почесать клювики — золотое дело!
— У меня нет клювика…
Воробей помолчал.
Трудно тебе… А хочешь, я из тебя воробья сделаю?
— Насовсем бы мне не хотелось. Привык я как-то. Да и семья. Там, у вас, у меня нет семьи, а здесь семья…
— Можно не насовсем, — кивнул Воробей. — От семьи насовсем уходить — самое последнее дело. Хотя и последние дела тоже бывают ничего.
— Какие там последние! Я еще первых не переделал…
— Ладно, — сказал Воробей, — сиди как сидишь. Только мыслей у тебя не должно быть человеческих. Думай, как бы в луже поплескаться, стащить кусочек чего-нибудь… И вырастет у тебя хвостик и клювик для чириканья, и полетим мы с тобой резвиться по белу свету…
Я приготовился. Представил, как сижу в луже, чирикаю да хвостиком верчу… Только вот лужа в неподходящем месте: жильцы наши ноги промочат, чего доброго, простудятся…
— Ты о чем думаешь? — подозрительно спросил Воробей. — Вижу по тебе, что мысли у тебя какие-то человеческие, не воробьиные мысли. Ну-ка, сначала давай!
Сосредоточился я. Представил, как сижу на проводе, хвостиком верчу… А по проводам бежит ток… Или не бежит? Что-то я его совсем не чувствую… Конечно, воробьи сидят — и им ничего, но они-то не знают, что такое сидеть без света… Знали бы — сразу почувствовали бы: идет ток по проводу или не идет…
— Опять ты думаешь не по-воробьиному! — рассердился Воробей.
Так и не удалось мне с ним порезвиться. Ни почесать клювики, ни хвостиками повертеть. Оказывается, чтоб воробьем быть, нужно не только иметь хвост и клюв, но и мысли специальные, для чириканья…
ИСТОРИЯ, НЕ ПРОЧИТАННАЯ В КНИГЕ «АЛИСА В ЗАЗЕРКАЛЬЕ»
Когда Алиса подошла к зеркалу, там уже кто-то был. Она присмотрелась и узнала Белого Кролика — того самого, из Страны Чудес. Он смотрел из зеркала, высокомерно улыбаясь, и ронял жалкие, не соответствующие его виду слова:
— О, освободите меня, я уже так опаздываю! Я застрял в этом зеркале, остекленел, озеркалился, ни тпру ни ну, ни в гостях ни дома, ни в городе Богдан ни в селе Селифан…
Он не был похож ни на Богдана, ни на Селифана, он был похож на обыкновенного Белого Кролика, который слишком долго и часто смотрел в зеркало и потому в нем застрял…
— Возможно, я слишком долго смотрел в зеркало. Воз. Можно. Можно воз, а можно телегу, но только отсюда меня надо вывезти. Мне, понимаете, хотелось иметь такой вид, какой подобает иметь на балу у Герцогини. И вот — вследствие… а может быть, и не вследствие, а по причине… Ведь причина бывает раньше, чем следствие?
— Смотря какие обстоятельства, — сказала Алиса, всегда путавшая обстоятельства следствия и причины.
— Вы меня видите? — спросил Кролик.
— В том-то и беда. Теперь в этом зеркале никто не увидит себя, все будут видеть только Белого Кролика.
— Это вы серьезно? — забеспокоился Кролик. — Боюсь, что у меня такой вид… Я ведь себя не вижу, я не в зеркало смотрю, а из зеркала…
— Как же теперь попасть в Зазеркалье? — спросила Алиса. — Вы загородили все зеркало, и теперь никто не попадет в Зазеркалье.
— Воз — можно, — сказал Белый Кролик. — Можно — воз. — Чтобы придать себе вес, он употреблял приставку вместо имени существительного. — Но лично мне не нужно в Зазеркалье. Я не опаздываю в Зазеркалье так, как опаздываю на бал к Герцогине.
Сказка его давно кончилась, а он все еще опаздывал на бал к Герцогине. Но не терял надежды попасть на бал.
Алиса смотрела в зеркало и видела в нем Белого Кролика, вместо того чтобы видеть себя. А ведь в зеркале положено видеть себя, а не кого-то другого.
Постепенно Алиса начала к этому привыкать, и ей уже казалось, что в зеркале не должно быть никого, кроме Белого Кролика. У нее даже промелькнула мысль, что, возможно, она, Алиса, и есть в действительности Белый Кролик (воз — можно, а можно и воз). Потому что ведь зеркала не врут. Девочки иногда врут, кролики иногда врут, но зеркала — не врут.
Так подумала Алиса и провела рукой у себя под носом, чтобы разгладить усы, которые видела в зеркале. И подняла высоко над головой руку, чтобы потрепать себя по ушам.
СОБСТВЕННЫЕ ИМЕНА
