же Эльбрус, море, пароходы, Африка? Где этот развлекательный круиз?
Я еще не был сломлен. В конце концов мы — солдаты, должны воевать. Но бывалые альпийцы сразу поняли: если не горы, то дело совсем плохо — их не учили действиям на равнине. Правда, альпенштоки впоследствии пригодились мародерам, чтобы сшибать головки курам и уткам в украинских деревнях.
Приказ есть приказ, мы двинулись в путь. В каждой нашей роте было 340 солдат и 90 мулов. Дивизионная колонна выглядела так: мулы шли один за другим по краю дороги, впритык к ним — солдаты, по двое в шеренге. Вся дивизия жалась к обочине, поскольку по шоссе неслись немецкие машины, обдавая нас пылью. Таким образом, наша колонна растянулась на десятки километров.
Знаете, на что все это было похоже? На передвижения войск в средневековые времена. Тогда рыцари, закованные в латы, на конях двигались среди толп босоногой пехоты. И вот теперь разноплеменная пехота — итальянцы, румыны, австрийцы и другие — шла, бежала за нацистами, этими сюзеренами войны, горделиво торчащими из люков танковых башен.
Жара, пыль, ветер и степи и стойкий слух: немецкий фронт прорван — мы должны заткнуть пробку.
Каждый день — пятьдесят километров перехода. Едим галеты, изредка консервы. Ветер, солнце и огромная степь. Крестьяне-альпийцы никогда не видели столько земли и никогда так не проклинали ее бесконечность. Они были нагружены не меньше, чем их мулы, непонятные здесь, на этих просторах. Все снаряжение дивизия несла на своих плечах.
А вокруг — необозримый океан спелой неубранной пшеницы, брошенные в степи тракторы и комбайны — наши земледельцы видели их раньше только на фотографиях.
Альпийцы выходили из колонн, бежали по несжатому полю, чтобы только потрогать эти машины.
А ведь им, да и мне тоже, говорили: «Россия — это как Абиссиния, даже еще более дикая. Вы дадите мужику безделушку — он вам сам отдаст корову». И вдруг эти тракторы — легкие и тяжелые, эти не виданные итальянским крестьянином комбайны с марками советских заводов.
Наверное, и советские танки сделаны не из картона, как наша обувь, и не из жести. Мы уже знали: их подкалиберные снаряды прошивают наши танки, как коробки с сардинами. Зато пробные стрельбы по трофейному советскому танку дали плачевный результат. Снаряды 47-миллиметровой итальянской пушки оставляли на броне вмятины — и только. Такие факты мы узнавали еще в пути, и они наводили нас на серьезные размышления. Да, Россия выглядит совсем не так, как о ней говорили.
Мы идем в неизвестное. Только пыль от шагающих сапог. Пыль из-под колес немецких грузовиков. Вечерами на привалах солдаты-односельчане не узнавали друг друга. Если мы проходили район угольных шахт, на наших лицах были черные маски пота и пыли. Если проходили бурую или красно-песчаную землю, лица становились мертвенно-серыми или ужасающе красными, и только измученные глаза солдат говорили мне: «Мы уже вымотаны, мы не ждем ничего хорошего». Наиболее опытные из них добавляли вслух: «Пока мы идем — значит, у нас еще есть время жить». Мы продолжали встречать промышленные сооружения: иные из них были разрушены, другие четкими силуэтами возвышались в степи. Глядя на эти переплетения конструкций, на эти бетонные колоссы, солдаты, и я вместо с ними, пронзительно ощущали: там, вдали, за линией горизонта, нас ждет нечто страшное. Русская сила но могла исчезнуть бесследно.
Мы проходили через опустевшие села — в них были только дети и старики. Женщины, видимо, прятались. Повсюду мы видели следы былого достатка. Опытный глаз и сквозь руины различал характер жизни на этих степных просторах.
Окраины сел и городов встречали нас крестами над немецкими и итальянскими могилами. В Ивановке мы увидели кладбище берсальеров, а в центре его большой крест. На его возглавии — солдатский шлем, а под ним — четкая надпись: «Самые быстрые преобразились в кресты».
Солдаты-берсальеры обычно двигались на велосипедах, а если способом пешего хождения, то не шагом, а бегом. Так в нашей армии решалась проблема темпов операций. Шлем берсальера был украшен петушиными перьями, и наши люди называли этот род войск весьма выразительно: «солдаты-курицы».
Когда мы вышли к железной дороге, то сразу же уткнулись в участки взорванного полотна. И снова увидели вагоны воинского эшелона, превращенные в груды железного лома. Да, партизаны неотступно вели «рельсовую войну». В тылу немецкой армии мы тщательно собирали первые знаки и вашей мирной жизни и Вашей военной организации.
Обессиленные, полубосые, мы добрались до окрестностей Ворошиловграда, и тут к нашему биваку подкатили грузовики. И мы сказали себе: «Если нам дают грузовики, то, значит, у кого-то есть большое желание поскорее превратить нас в кресты». Два дня тряски в машинах, и мы очутились у села Ягодное. Фронт невдалеке.
Мы еще не сделали ни одного выстрела, но уже с опаской и обидой поглядывали на немцев и с возрастающим удивлением думали о России. А над всем этим у большинства тех, с кем я общался в ту пору, вставал вопрос: «Что, собственно говоря, делать здесь итальянцам? Разве это их война?»
Прямо с марша мы сменили разгромленные части дивизии «Сфорцеска». Начальство советовало нам но подавать руки офицерам этого соединения, если придется с ними встретиться. А самое «Сфорцеска» остряки переименовали в дивизию «Тикай».
Но я считал, что во всем этом надо еще разобраться. Конечно, мы, офицеры-альпийцы, были о себе высокого мнения. Мы — отборная сила армии. Но ведь и «Сфорцеска» формировалась не из лунатиков, а из таких же итальянцев, как и мы. Допустим, оробело несколько человек, поддалось панике какое-то подразделение, но чтобы вся дивизия состояла из отпетых трусов — этому я не хотел верить. Наверно, были какие-то другие причины поражения.
Я уже знал, что немецкое командование вместо подкреплений послало в район отступления дивизии армейских фотографов — снимать бегущих итальянцев.
И потом это слово «тикай», оно. уже было мне хорошо знакомо. Еще на пути, когда мы двигались в эшелоне, кто-то гаркнул из окна вагона русским мальчишкам на станции: «Скоро возьмем Москву!» А один из них, сложив ладошки рупором, очень серьезно и уверенно прокричал в ответ: «Тикайте отсюда, а то хуже будет!» Тогда в вагоне посыпались вопросы: «Что он сказал?», «Что он сказал?» Нашелся и переводчик.
Впоследствии я слышал не раз это «тикай». Видно, не один итальянский солдат познакомился с ходким словечком. Оно стало настолько популярным, что теперь вот прилипло к целой дивизии. И мы, те, кто еще не был в боях, уже знали это насмешливое, как высунутый язык, словцо «тикай». Беги, значит!
Моя рота заняла оборону на высоте 228. Мы сменили группу солдат во главе с сержантом. Он сказал мне: «Все офицеры у нас выбиты, я командую ротой. От нее остались двадцать человек».
Наш фланг обнажен. Ближайший сосед — на расстоянии двух километров. А русские — впереди, всего в восьмистах метрах. Я вижу их в бинокль среди подсолнухов. Я различил и людей в штатской одежде. Что они там делали? Кто они? Может быть, местные жители принесли еду солдатам? А может быть, то были партизаны? Как бы там ни было, первые же дни в России показали нам единение армии с народом. Сначала мы это поняли, увидев, как жестоко обращаются гитлеровцы с мирными жителями. Потом мы поразились масштабам партизанского движения. А самое главное нам сказали глаза старых и молодых русских женщин — то, как холодно и отчужденно они глядели на нас. Мы еще не вступили в бой, а уже твердо знали: против нас идет народная война. Наши солдаты открыто читали советские листовки. Были случаи и перехода на сторону русских.
Недолго я продержался на высоте 228. Ваши группы поиска тревожили нас каждую ночь. Мы не спали подряд пятеро суток. На их исходе я, подавленный усталостью, вздремнул и проснулся, будто и вовсе не спал, от тревожного шороха. Вблизи мелькнули черные тени. Я успел бросить гранату. В ответ короткая пулеметная очередь, и пуля ударила по верхушке моего стального шлема. Стрельба отодвинулась вправо.
Рассвело. Я стоял над трупами своих солдат. В стороне лежал ваш убитый боец, ветер шевелил его русые волосы, набрасывал их на его красивое лицо. Я смотрел на этого молодого человека в чужой мне военной форме. Но, странно, я не испытывал к нему вражды. И он остался в моем сердце навсегда. И сейчас, когда мы сидим здесь и вы записываете мои слова, я думаю о нем...
