абсолютная утопия. Немцы могут одержать летом успехи, возможно, и серьезные, но окончательно решить что-либо они не в силах. Мессе не делает выводов, но наставил множество крупных вопросительных знаков».
Короче говоря, новым командующим итальянскими войсками на Востоке стал Гарибольди. Как видно, это был старый военный петух, умевший кукарекать с большим чувством. Он представительно шевелил нафабренными усами, был словоохотлив, произносил пышные речи, цитировал древних, писал приказы с расчетом на скрижали истории, а кроме того, был дряхл, самоуверен по форме и покладист по существу и потому весьма понравился в гитлеровской ставке, с таким можно и вовсе не церемониться.
Альпийским корпусом командовал генерал Наши. Он утверждал: «Альпийцы на Дону построили непреодолимую линию». Это горделивое заявление последовало уже после поражения основных итальянских сил и весьма подбодрило Муссолини.
Но, увы, генерал Наши поспешил.
Дело-то было не в линии. Просто альпийские дивизии занимали рубежи южнее Воронежа, на Верхнем Дону, и ураган наступления Юго-Западного фронта на Среднем Дону не задел их в декабре. Короче, они находились вне зоны наших ударов. А в январе настал и их черед. Воронежский фронт пришел в движение. 12 января он начал разведку боем, и уже через шесть дней его фланговые группировки сомкнулись в районе Алексеевки.
А внутри этого котла находились вместе с генералом Наши и альпийский корпус и дивизия «Тридентина» с ее командиром — генералом Ревербери, и сам Ревелли, и еще четыре немецкие дивизии.
— Так было дело? — обратился я к Ревелли.
— Да, так! Но в то время я не знал, как оно было. Видел сектор обстрела перед своим участком — и все. Но и до нас дошли в конце концов ужасные вести. Сначала отрывочные, глухие, не очень понятные. Потом слухи подтвердились, и мы узнали: главные события развернулись южнее наших рубежей. Именно там русские прорвали фронт нашей армии. Они окружили дивизии «Челер», «Косерия», «Равенна», «Торино», «Сфорцеска». Наступление ваших войск началось двенадцатого — шестнадцатого декабря, и уже через десять дней все было кончено. Смерть, плен или бегство — такой стала судьба тысяч итальянцев. Мы чувствовали себя обреченными.
Четырнадцатого января ваши взялись за мою дивизию. На другом берегу Дона мы отметили сильное движение. Накануне ночью там безбоязненно двигались машины с горящими фарами. А белым днем нас впервые накрыли «катюши». Их удар был страшен: мост огня, перекинутый через Дон. У нас — тяжелые потери. Я прошел по окопам своей роты — кто-то молился, кто-то плакал, кто-то ругался.
Семнадцатого января мы получили приказ на отступление. «Стройте сани и увозите все с собой» — таким было предписание командира полка. Солдаты наладили наш зимний транспорт самых фантастических конструкций. На него погрузили оружие, снаряжение, одеяла, барахло, что набирается в обороне, включая железные печки цилиндрической формы, названные за свою покатость и округлость «поркеллини» — «поросята». Моя рота отходила от Дона.
Недолгое время я оставался с группой солдат, чтобы вести демонстративный огонь, маскирующий наше отступление.
С рассветом и мы пускаемся в путь, показывая русским спину, и у меня ощущение, что вот сейчас-то меня и настигнет осколок снаряда с того берега. Тридцать градусов мороза. Снег поет скрипучим голосом песню на чужом языке.
Мы прошли всего десять — пятнадцать километров, но голодные, обессилевшие солдаты не хотят тащить тяжело нагруженные сани. Первыми летят на мерзлую землю «поросята», затем по очереди и все остальное. А дальше надвигается логический вывод: кому же нужны пустые сани? Все это происходит не сразу, а постепенно. И вот уже моя рота шагает налегке.
Посмотрите, я захватил для вас кое-какую литературу. Я и сам собрал и издал сорок рассказов солдат альпийской дивизии под названием «Дорога «Давай!»[6].
Почему «давай»? Это слово прижилось тогда в нашем словаре так же, как и «тикай». Фонетически оно легко усваивалось ухом итальянца.
А по значению? Ну что ж, «тикай» — понятно, о чем идет речь, а «давай», по-моему, образовалось из просторечия «давай иди, иди!». Так нам русские говорили в селах. Слово это приобрело и некий расширительный смысл. В него уложились и безнадежность наша и отчаяние.
«Дорога «Давай!» — итальянцу-альпийцу того времени не нужно объяснять смысл этого выражения.
Вот послушайте, что вспоминает офицер Фуско о нашей дивизии в дни отступления...
Ревелли раскрывает книжку; читает:
— «За пять дней марша к колонне «Тридентина» генерала Наши присоединилось пять или шесть тысяч безоружных, отчаявшихся людей. Они не шевельнули бы пальцем, чтобы помочь головному отряду пробиться сквозь советские заслоны, но были готовы убить друг друга ножом, палкой, перегрызть горло сопернику из-за полбуханки твердого, как камень, хлеба, куска одеяла или нескольких сантиметров пола в углу избы.
Это были пруссаки, баварцы, австрийцы, итальянцы, венгры — те, кто бежал из русских котлов в одиночку или небольшими группами. Была даже сотня румын, очутившихся за 350 километров от расположения своих войск. Наша колонна разбухала на глазах, как река в разливе, но так же быстро и таяла.
Люди тащили за собой волокуши, как это делали в доисторические времена орды кочевников. В снеговых вихрях среди людей мелькали лошадиные силуэты, скелеты мулов и волов. Животные еле передвигали ноги, обессилев от голода. Наступал момент — они падали в снег. Последняя дрожь сотрясала их иссохшую кожу. И люди сразу же набрасывались на эту падаль. Брань на родных языках, драки из-за наиболее съедобных кусков. Стаи воронов беспрерывно кружились над колонной.
Ежедневно, особенно с наступлением темноты, многие солдаты сходили с ума. Больше всего их было среди «отбившихся». Эти призраки вынашивали свое безумие в тишине. Глаза их постепенно потухали, взгляд останавливался, теряя выражение тоски и страха, которое означало еще привязанность к жизни. Уже одеревенев, они продолжали двигаться механически. Затем пружина лопалась. Червяк, что точил их мозг, заканчивал свою работу. Иные из них — буйные — с ревом набрасывались на идущего рядом, стараясь задушить его скрюченными пальцами. Они превращались в животных, а здесь с ними и обращались как с животными. Кто-нибудь из друзей в последнем проблеске человечности пытался образумить безумного, называя его по имени. Но эти бедняги зашли уже так далеко, что не откликались на дружеский призыв. Испуганные криками и яростной реакцией тех, кто пытался обуздать их бешенство, они становились еще агрессивнее. Они бросались во все стороны с пеной на губах, бились в конвульсиях. Другие, не говоря ни слова, тихо покидали колонну, пристально глядя на снег. Они останавливались на мгновение, оглядывали бесконечную процессию и тихо валились на обочину дороги. Казалось, их покидала душа. Они застывали в странных позах, полусидя-полулежа, сливались с белым саваном степи. Кто-то призывал их следовать дальше, встряхивал, тащил за собой. Но надежда была уже им обузой. Устало они качали головой в знак отрицания. Из-под красных, тяжелых век их последний взгляд был уже тусклым и невидящим, как у мертвецов».
Ревелли отложил книгу.
— Да, все мы испытали одно и то же, — говорит он. — Мы шли по ледяной дороге. Метет поземка, кружится снег. Полк извивается в степи цепочкой. Но уже звено не входит в звено. Обмороженные появились еще в начале перехода. С каждым шагом их все больше и больше. Пешком, пешком... Если мы видели на горизонте колонну грузовиков, то говорили себе: «Это немцы или русские».
Снег падал крупными хлопьями, но и сквозь его завесу мы увидели огонь и дым над селом Подгорное. Там была большая база боеприпасов. Гитлеровцы не успели ее вывезти и подожгли село. Так хотелось отдыха и тепла, что солдаты пёрли на улицы, охваченные огнем, надеясь все-таки найти уцелевшие дома, обрести кров над головой. Здесь все смешалось: немцы, итальянцы, венгры. Кто-то обнаружил склад спиртного.
Вхожу в ригу. Почти сотня итальянцев валяется на зерне. Половина из них мертвецки пьяна. Те, кто еще держится на ногах, кричат и шумят, приказов никто и слушать не хочет, и всем на все наплевать. Одни
