Был снят со всех постов и отправлен в ссылку один из столпов Библейского общества Александр Федорович Лабзин. Правда, тот-то сам был виноват. Когда в Академии художеств отбирались подписки о роспуске лож, он, давая такую подписку, сказал: 'Что тут хорошего? Сегодня запретили ложи, а завтра опять их откроют. Вреда ложи не делали'. А через несколько дней, тринадцатого сентября, когда на конференции Академии художеств президент Оленин предложил избрать в почетные члены графов Аракчеева и Кочубея, Лабзин отозвался, что этих людей он не знает и о заслугах их перед художествами не слыхал. Когда же ему и прочим членам Академии объяснили, что они должны избрать этих лиц, как знатнейших в государстве и особливо близких к особе государя, Лабзин, со своей стороны, как вице-президент, предложил избрать кучера Илью: 'Уж ближе его к особе государя никого нет. Он, единственный в государстве, может сидеть спиной к высочайшей особе. К тому же по табели о рангах императорской лейб-кучер положен в чине полковника'.
— Но он же мужик, — заметил скульптор Мартос.
— Ну и что ж из этого? Кулибин тоже был мужик, однако ж член Академии наук, — возразил Лабзин.
Об этом происшествии тотчас проведал Аракчеев и предложил санкт-петербургскому военному генерал-губернатору графу Милорадовичу донести о случившемся императору Александру в Верону. И судьба Лабзина была решена: немедля он был уволен со службы без мундира и пенсии и сослан в город Сенгилей Симбирской губернии. Тут уж и князь Голицын ничего сделать не мог. Только спустя какое-то время удалось выхлопотать ему скромный пенсион.
Другие приближенные Голицына, видя, какие тучи сгущаются над головой их покровителя, и сами поспешили сбежать с тонущего корабля.
II
Определение консистории, еще до ознакомления с ним министра духовных дел, затребовал митрополит Серафим. Мягкость приговора, вынесенного консисторией, его возмутила. Эко что удумали! За такие-то прегрешения да всего на год, и куда? В Сергиеву пустынь! Hе иначе, как все это плоды заступничества князева. Ну уж нет! Ничего не выйдет у вас, князюшка!
Перечитав определение консистории, митрополит схватил перо и начертал: 'Я определение консистории со своей стороны утвердил с таковым мнением моим: Архимандрита Иакинфа в Сергиеву пустынь, где, а наипаче летом, бывает многочисленное собрание богомольцев, в отвращение соблазна под начал не посылать, а послать в Коневский монастырь и при том не на один, а на пять лет'. Да, да, в Коневский. Или в Соловецкий. Там научат его уму-разуму, смирят сатанинскую его гордость. Там и о книгах своих забудет, и прельстительные девки сниться ему не будут! Там его научат бить поклоны да читать акафисты. И не таких смиряли там битьем и голодом.
Митрополит вызвал к себе обер-секретаря Святейшего Синода Гаврилу Журихина и повелел созвать заседание Синода для решения дела архимандрита Иакинфа и его свиты.
— И вот что, Гаврила, препоручаю тебе предварительно обговорить дело сие с каждым членом в отдельности. Разговор должен быть скрытный, с глазу на глаз. И чтоб ни единая душа об том не проведала. Тебе ведомо, что у нас за сношения с министром повелись. Так, ежели я своею властию определение консистории переменю, князь может представить сие как мои происки. Пусть не я, а Святейший Синод определение сие переменит. На заседании Синода ты мой рапорт зачитаешь и мое мнение огласишь. Но пускай члены синодальные мнение сие за непреложное не почитают и свое суждение по сему делу выскажут. Надобно же так сделать, чтоб архимандрита Иакинфа и сана архимандричьего лишить, и в монастырские труды послать, и не на пять лет, как я предлагаю, а навечно, и не в Сергиеву пустынь, и не в Коневский монастырь, а лучше всего в Соловецкий. Понял? Вот и обговори обо всем этом с архиепископом Ионой, с обер-священником Иоанном, с духовником Павлом. И с прочими членами. А архиепископа Филарета из Москвы на заседание вызывать не надобно. И когда указ с Нестеровым готовить будешь, все вины Иакинфовы исчислить надобно. И не токмо кои в определении консистории перечислены, а и все, какие ему вменялись.
Растолковывать эти указания Журихину нужды не было. Он служил в Синоде давно и пережил уже не одного первоприсутствующего. Дела синодальные знал в тонкости. Все бумаги — доклады, рапорты, журналы, протоколы, указы из Святейшего Синода — составлялись секретарями и столоначальниками под его руководительством. И поступали все бумаги к митрополиту через обер-секретаря и обратно от митрополита с его высокопреосвященным мнением привозились им же. С синодальными членами митрополит виделся редко, и в Синоде привыкли, что слова обер-секретаря и есть подлинное мнение его высокопреосвященства.
Когда девятнадцатого февраля 1823 года Синод собрался на заседание, все пошло как по маслу. Обер-секретарь Гаврила Журихин огласил рапорт митрополита Серафима, определение консистории и особое мнение его высокопреосвященства.
Затем, один за другим, поднимались члены Священного Синода — архиепископ Тверской Иона, обер-священник Иоанн Державин, духовник Павел Криницкий и другие, и каждый говорил о том, что вины архимандрита исчислены в определении консистории с досадительною неполнотою, что многочисленные его прегрешения и проказы, как в давнюю пору в Иркутске, так и в Пекине и на возвратном пути из сей чужестранной столицы, доказывают соблазнительное его бесстрашие и укоренившийся в нем разврат и что посему определение консистории следует признать не в меру снисходительным и надобно подвергнуть его, архимандрита, более суровой и соответствующей его винам мере наказания. Одни предлагали согласиться с мнением первоприсутствующего митрополита Серафима, другие считали и сию меру недостаточной и предлагали лишить его сана и сослать навечно в какой-нибудь отдаленный монастырь, нашлись и такие, что требовали и вовсе исключить его из духовного звания и даже отлучить от церкви.
Наконец поднялся обер-секретарь и огласил проект синодального определения.
Подробно исчислив все вины бывшего Пекинского архимандрита, обер-секретарь перешел к самому определению:
'По сим уважениям Святейший Синод судит:
Первое, Архимандрита Иакинфа за показанные преступления… как недостойного носить звание священнослужителя алтаря господня, применяясь по мере обличительных доводов в преступлениях его к силе 25-го, 58-го и 60-го Правил Святых Апостол, закона Богом данного Моисею 43-го правила (и т. д. и т. д.), лишить Архимандричьего и священнического сана, но, не исключая из ведомства духовного, оставить в монашеском звании, в котором иметь навсегда пребывание в Ставропигальском Соловецком монастыре с тем, чтобы, не отлучая его оттуда никуда, при строжайшем за его поведением надзоре, употреблено было старание в приведении его в истинное в преступлениях раскаяние…'
В последующих, втором и третьем, пунктах проекта указывалось, что наказание, предлагаемое синодальным членом митрополитом Новгородским и Санкт-Петербургским для иеромонахов Серафима и Аркадия, соответствует вине, их обличающей, а потому таковое положение об них оставить в силе.
Что же до причетника Василия Яфицкого, то, согласно с мнением санкт-петербургского епархиального начальства, его по невинности освободить от суда и предоставить ему, Яфицкому, приискивать себе место.
Проект этот синодальных членов удовлетворил, и митрополит Серафим в возражение против него ничего сказать не соизволил. Поскольку дело сие было начато по высочайшему повелению, то решено было предоставить господину министру духовных дел и народною просвещения князю Александру Николаевичу Голицыну донести о сем государю императору, чего ради с сего определения к обер-прокурорским делам дать копию.
Государя в столице не было, и митрополит Серафим не спешил передать дело князю Голицыну, — мало ли какой ход тот надумает ему дать.
Только по возвращении государя, одиннадцатого мая, определение это, принятое еще девятнадцатого февраля, было подписано синодальными членами.
