— А почему бы не принять тебе чина ангельского, сын мой?
— Помилуйте, ваше высокопреподобие, — взмолился Никита, — да как же так можно — прямо из-за парты брать на себя монашеские обеты! Умудренные жизнью старцы и те изнемогают порой под этим бременем. А я еще так молод…
— Аллегория, да и только! Молод! Вот в молодых-то летах и надобно посвящать себя господу, поелику путь спасения — путь иноческий. Ну всеконечно, в твои лета более будет борьбы, а может, и падений поболе, нежели когда состаришься. Но зато колико будет у тебя подвигов, заслуг перед господом богом, — убеждал Никиту архимандрит Сильвестр. Вопреки смыслу своего имени (silvestris означает по- латыни 'лесной', 'молчаливый') ректор был велеречив.
Никита молчал. Тогда ректор повел наступление с другого конца:
— Полно, сыне. Тебя что, пугает тяжесть монашеских обетов? Да не так уж трудно житие иноческое, как ты мнишь себе по неопытности, вьюношу свойственной. Ну давай рассуждать со спокойствием. В чем состоит наипервейшее отличие монаха от мирянина? В том, во-первых, — загнул он пухлый мизинец левой руки указательным пальцем правой, — что иноку жениться возбранено. Так?
Никита согласно кивнул головой.
— Ну, сие уж не бог весть какая беда! А ведомо ли тебе, сыне, колико светских людей и безо всяких обетов отказываются от семейного счастия — сиречь от дрязг да хлопот — и на всю жизнь остаются неженатыми?
Никита молчал. Ректор приметно оживлялся.
— Во-вторых, иноку возбранено употреблять пищу мясную, — продолжал он, загибая безымянный палец. — А ведаешь ли ты, сын мой, что без мяса человеку даже пользительнее? Да притом и постный стол можно иметь не хуже скоромного. Вот, кстати, время к обеду подошло, и я приглашаю тебя разделить со мною убогую трапезу монашескую.
Ректор хлопнул в ладоши, и тотчас из боковой двери, прикрытой портьерой, появился служка:
— Прикажете подавать, ваше преосвященство?
Ректор был архимандрит и, следственно, высокопреподобие, но он, видно, был отнюдь не против того, что служка, как бы обмолвясь, титуловал его, будто архиерея, преосвященством.
— Да, да, распорядись, чтобы подавали.
Они прошли в столовую. На большом столе, накрытом белоснежной скатертью, стояло три прибора — для хозяина, Никиты и префекта — архимандрита Антония. Тот уже дожидался в столовой. Это был тихословный человек с постным лицом и вкрадчивыми манерами.
После молитвы, заметив смущение студента, ректор кивнул на стул и сам опустился в покойное кресло, заполнив его собой.
На столе и в самом деле не было ничего скоромного. На закуску были поданы соленые и маринованные грибы, вяленая рыба, икра, белужий бок.
Архимандрит привычным движением расстегнул пояс под просторной рясой, подвернул рукава, чтобы они не мешали во время трапезы, и потянулся к запотевшему графину.
— Вино не худое, только крепковато, можешь разбавить его водою, сын мой.
— Но апостол Павел повелел наливать не воду в вино, а вино в воду, — напомнил Никита.
Ректор улыбнулся шутке.
— Мне бесперечь пишет о тебе высокопреосвященненший митрополит Амвросий, — вернулся он к разговору, начатому в гостиной. — Уж не ведаю: чем ты его оволшебил? Но и я долгом своим поставляю направить тебя на путь истинный, — говорил Сильвестр, подливая в рюмки гостям, не забывая при этом и о своей. — На чем, бишь, мы остановились-то? Да, в-третьих, иноку надобно жить в монастыре.
— И притом до последнего своего издыхания — так при постриге говорится, — вставил Никита.
— До последнего издыхания! — подхватил ректор. — Господи боже мой! Да в монастыре-то жить тебе почти что и не придется. Ты же будешь ученый, а не монастырский монах, и обителью тебе станет семинария или академия. И в церковь каждый день ходить не придется. Тебе же надо будет в классе сидеть, к лекциям готовиться, семинарией управлять, ежели назначат префектом. Где уж тут по службам ходить!
Служка разлил по тарелкам ботвинью со льдом и подал блюдо с тонкими ломтиками прозрачного балыка и розовой лососины.
— А какой простор откроется после пострижения для твоих ученых занятий! — старался ректор воздействовать на честолюбие строптивого студента. — Никто не будет им мешать. Изучай богословие, герменевтику или другие какие облюбованные тобою науки, передавай свои познания жаждущему истины юношеству, пастырям будущим. Колико добра людям можешь ты принести, услуг святой церкви и любезному государству своему оказать! Какое возвышенное, поистине христианское назначение!
Они сидели в просторной столовой, служки вносили и выносили кушанья, видно, недостатка в припасах на кухне у ректора не было, а уха из стерляди не уступала доброму борщу. Когда отворялась дверь, над головой чуть позванивала хрустальная люстра, в которой, как и пред образами, теплились восковые свечн.
Никита не пропускал ни одной рюмки, которые старательно наполнял ректор, не оставлял без внимания на одной закуски, ни одного блюда. Отродясь не едал он так вкусно. С каждой выпитой рюмкой настроение его подымалось. В желудке разливалась приятная теплота. С возрастающим расположением поглядывал он на доброхотного и благоречивого ректора.
Не без симпатии поглядывал он и на префекта. Физиономия его больше не казалась Никите такой ханжески постной и бессердечной. Прежде он был убежден, что неизменная молчаливость Антония объяснялась просто-напросто его неумением связать двух слов, а теперь вдруг подумал: 'Умница, должно быть, этот архимандрит Антоний. У-ух, умница!' — хоть тот и молчал по-прежнему весь обед.
— И при всем при том, — продолжал между тем ректор, — ты будешь вполне обеспеченный человек, не отвлекаемый ни житейскими бедами, ни семейными неурядицами…
Вдруг, неожиданно для самого себя, оборвав ректора на полуслове и резко отодвинув тарелку, Никита сказал громко и отчетливо:
— Не же-ла-ю!
Оба архимандрита вопросительно на него уставились.
— Не желаю в монахи! Хочу жениться!
— Жениться?! — всплеснул руками ректор. — Вот так аллегория!
Но, к удивлению Никиты, он не стал говорить ни о суете мирских благ, ни о высоком назначении ангельского чина и подвигах святых отшельников, ни о бренности и тщете всего земного.
— Кто же она такая, ежели не секрет? Много приданого дают за нею родители? — полюбопытствовал ректор.
Никита отрицательно покачал головой.
— А что мне до приданого! — сказал он храбро, рассекая воздух широким взмахом руки.
— Да что ты, сыне! Одумайся, пока не поздно. В твои-то лета брать на себя такую обузу! Да на что ты жить-то собираешься? Пойдешь в приходские священники? Но что у того за жизнь? Впрочем, сие ты не хуже моего знаешь: у самого отец — священник. Вечные хлопоты с семьей, особливо ежели детишки пойдут, неизбывная зависимость от прихотей начальства, от скаредности прихожан. Кому только не придется тебе кланяться, и все из-за куска хлеба!
— И в попы не желаю! Ваше высокопреподобие, оставьте меня учителем в академии.
— Хм, в академии! О том преосвященному надобно докладывать. Ну положим, останешься ты в академии. Дослужишься со временем и до профессора — при твоих дарованиях, может, и довольно скоро, — так все одно будешь с семьей голодать на свое профессорское-то содержание. Ведь чинишка у статских профессоров не завидный, да и оклад три сотни в год. Вот и сам рассуди, что лучше: полторы тыщи в год на одного себя, на всем готовеньком, или всю жизнь на профессорский оклад маяться, да еще с семьей.
— Трудностей я не убоюсь!
— 'Не убоюсь'! Ишь какой храбрец нашелся — 'не убоюсь'!.. А то ли дело, как поступишь в монашество! Господь бог тебя не обидел: человек ты с дарованиями, глядишь, через год-другой — префект, а там недалеко и до ректорства, и до архимандрии с каким-нибудь богатым монастырем, а таких на Руси немало.
