— Скажу тебе одно. «Гоггомобили» рекламировал Бассе Веем, и если «гоггомобиль» хорош для Бассе Веема, то он, черт подери, хорош и для нас! Понятно?
— А кто такой Бассе Веем?
Сам Финсен вздохнул.
— Бассе Веем, мой мальчик, восьмикратный чемпион Скандинавии в гонках на длинные дистанции и восьмикратный же чемпион Норвегии, и если бы Бассе Веем был у меня курьером, а не умер прошлый год, мне бы не пришлось торчать в пробке за этим треклятым трамваем. Я на этих трамвайщиков в суд подам! Непременно, свяжусь с Алфом Нурхусом и подам в суд на ословских трамвайщиков!
Я не стал спрашивать, кто такой Алф Нурхус, знаменитый адвокат, который жил на Могенс-Турсенс- гате, на той улице, куда я три месяца назад доставил свой первый букет.
— Там «опель» неправильно припаркован, — сказал я.
Сам Финсен повернулся ко мне, глаза у него сузились, точь-в-точь две изюмины, от окурка он раскурил новую сигарету.
— О чем ты хотел спросить? Сколько ты получишь, когда я за рулем? У тебя, черт побери, одни только деньги на уме! Одни только деньги! Так вот знай: ты получишь ровно столько же, сколько и раньше, не больше и не меньше, потому что я, черт побери, ничем не хуже Радоора!
Я попытался опустить окно. Но оно не открывалось. Короче, я все равно что сам накурился.
— Просто я подумал, почему Халворсен расхотел дарить жене цветы, — сказал я.
Сам Финсен немного помолчал.
Двое пассажиров пошли в парикмахерскую Сёренсена, но владельца «опеля» там не было, он вовсе не заходил туда постричься и причесаться к Рождеству. Кондуктор пытался вызвать полицию, однако полиция занималась другими, более важными делами, а все ословские автокраны были в разгоне. Жизнь на Фрогнервейен в декабре не знает себе равных. В конце концов восемь пассажиров вместе с кондуктором под бурные аплодисменты подняли «опель» на тротуар, они явно слегка покрасовались перед домохозяйками, которые остановились передохнуть и сидели в первом ряду партера на своих кособоких сумках-тележках, наблюдая за происходящим.
Сам Финсен наконец изрек:
— Одни дарят цветы, чтобы кого-то порадовать. Другие — потому, что сожалеют о каком-то поступке. А третьи дарят цветы просто так, ради самих цветов. Великие философы размышляли об этом еще на заре времен, а я всего лишь обыкновенный человек с двухгодичной садоводческой школой в Хардангере за плечами, но могу сказать тебе, что у Халворсена наверняка были свои причины и мы в них вдаваться не будем.
— Угу, — сказал я.
Наконец-то можно ехать.
Доставить нужно было три букета в низины у Хоффа и Скёйена, затем довольно большую композицию на Баккенкруэн к северу от Сместадского перекрестка, затем рождественскую звезду в бельгийское посольство, где я получил на чай негашеную марку, будто у меня есть в Бельгии знакомые, а еще ровнехонько шесть букетов в ущелье между Весткантторг и Риддерволлс-плас, а когда мы с ними закончили, Сам Финсеен вдруг остановил «гоггомобиль» в затишье на углу Гюлленлёвес-гате и Хакстхаузенс-гате.
Я достал из багажника очередной букет.
Сам Финсен выставил в окно свою недовольную физиономию.
— Поторопись, а то цветы замерзнут, не стой пнем, — сказал он.
Букет предназначался Авроре Штерн.
Я позвонил внизу и бегом взбежал на третий этаж. Дверь была приоткрыта. Сердце у меня билось непривычно быстро, и я испытывал, как бы это выразиться, головокружительное ощущение, которое нападает на меня очень часто, — ощущение, что все это сон и вот сию минуту я проснусь, но где буду, когда проснусь, где буду тогда, я знать не знал и, к счастью, до сих пор так и не выяснил, ведь иначе бы меня здесь не было, а знай я об этом, я бы все равно не смог ничего рассказать.
Так-то вот.
— Алло! — окликнул я.
Из глубины квартиры донесся ее голос:
— Заходи. Дверь открыта.
Я стоял, нетерпеливо и в каком-то двойственном состоянии, на холодной площадке.
В конце концов Аврора Штерн вышла.
На ней было то же темное платье, перчаткой обтягивающее фигуру.
Я подал ей квиток.
Она с удивлением взглянула на меня и сказала:
— Я заварила кофе по-французски. Ты пьешь кофе по-французски?
Я отвел глаза.
— Никогда не пробовал.
Аврора Штерн рассмеялась.
— Когда-то надо начинать, верно?
— Угу.
— Кофе по-французски тебя взбодрит. Ты выглядишь усталым. Заходи.
Я опять посмотрел на нее:
— Не могу.
Она замерла от неожиданности, возле глаз что-то дернулось, а в коротких черных волосах над лбом я заметил седую прядку.
— Не можешь?
— Надо ехать дальше.
— Ненадолго-то можешь остаться.
— Он сидит внизу, в машине.
— Кто?
— Хозяин цветочного магазина. Мы сегодня на машине.
В нарушение всех правил я положил букет, не получив квитка.
А Аврора Штерн протянула сильные, широкие руки и накрыла ими мои, почти исчезнувшие в этом мягком, неожиданном пожатии, так она удержала меня.
— Я думала, ты захочешь услышать, что произошло, — сказала она.
— Да.
— Могу рассказать, что произошло.
— Да у меня же нет времени, — сказал я.
— У тебя всегда есть время.
— Надо идти.
Я попробовал вырваться.
И тут заметил повязки. Оба запястья были перевязаны бинтами.
Аврора Штерн сама отпустила меня.
Она подписала квиток, на сей раз инициалами, и быстро заперла дверь.
Я спустился вниз.
Уличные фонари, тусклые, словно спутники, сбившиеся с орбиты.
Я сел в «гоггомобиль».
— Ты что, лестницу мыл, лампочки вкручивал, а заодно линолеум перестилал? — спросил Сам Финсен.
Оставалось еще два букета. Один я передал в приемный покой Ловисенбергской больницы, а последний — на Холте-гате, знаменитому профессору литературы, Франсису Буллу, тощему человеку с густыми бровями, который и выглядел точь-в-точь как профессор литературы и неутомимый поборник взаимосвязи между жизнью и литературой, а где в общем-то искать взаимосвязь, если не между литературой и жизнью. Соотношение между жизнью и теорией куда сложнее, это две разные дисциплины, как я рискну утверждать, и в большинстве случаев имеют между собой мало общего, если предпочесть реализм идеализму. Жизнь и теория относятся к разным факультетам. Франсис Булл дал мне пряник.
