голосом продекламировал:
Молодой человек в плаще и в самом деле дважды чихнул. Потом достал из кармана блокнот, быстро нацарапал эти слова, нацарапал так, что прочесть их было невозможно, разборчивой была лишь подпись: «Эрвин Захар».
Эрвин зевнул. Он спал только три часа на мокрых листьях, под открытым небом, но спал как убитый, хотя все время моросил дождь.
Он принялся размышлять, хорошо ли сделал, убежав из Погорелой, узнав от Йожко Пятки, что немцы прорвались на шоссе и их танки приближаются к селу. Ну да что там ломать голову! Из Погорелой удрала в долину половина жителей, если не больше.
Его тяжелые башмаки промокли от утренней росы, он дрожал от холода. Чтобы согреться, он немного попрыгал, а потом пробежал вверх по склону.
«Политика, искусство — все это очковтирательство! — подумал он, остановившись у самой вершины в малиннике, откуда широкая тропинка вела к маленькой долине, где два года назад он вытащил из ручья полукилограммовую форель. — Инстинкт — вот что самое главное. Теперь, например, я испытываю чувство холода, поэтому я и пробежался. Какая здесь политика? Чушь! Значит, и все восстание — это дело инстинкта людей, а не убежденности, это видно на каждом шагу».
Едва над горами появился диск солнца, как в долине начали мычать коровы и ржать лошади. Потом раздался плач детей, прерываемый собачьим лаем и визгом поросят. Эрвин спустился вниз и подошел к целому каравану возов с перинами, мешками и ящиками. Женщины доили коров. Старая Грилусова ходила с подойником среди людей, без конца чихала и предлагала молоко по десять крон за литр.
— Мы жизнь спасаем, имущество внизу побросали, а она о деньгах! — возмутилась какая-то женщина. — Да еще продает втридорога, — добавила она сердито.
Грилусова показала ей язык, топнула ногой и снова принялась предлагать молоко.
На одеяле, похожем на шкуру леопарда, господа играли в преферанс. Доктор Главач выигрывал, это было видно по его лицу. Вчерашний страх перед немцами, проведенная в мучениях и холоде ночь, мрачные перспективы на будущее — все это исчезло из его души, а сердце ликовало от выигрыша.
Газдик, укутанный до подмышек в серое шерстяное одеяло, с бараньей шапкой на голове, был несколько грустнее. Независимо от того, шла к нему карта или нет, он беспрестанно думал о своей жене, о своем саде, доме.
Третьим партнером был Густо Блашкович. Он относился довольно безразлично и к картам, и к событиям. Под вечер к нему пришел доктор и сказал, что немцы движутся на Погорелую и что он должен немедленно сесть в коляску и мчаться в горы; жену, дескать, можно оставить дома, женщинам ничего не угрожает. Блашкович привык делать то, что ему говорили другие. Обычно он лишь спрашивал, что считает по этому поводу Ондрей Захар. Но теперь он не задал доктору даже этого вопроса.
Нотариус Шлоссер не принимал участия в игре. Оп дрожал всем телом не столько от холода, сколько от страха, и беспрестанно смотрел вниз, не покажется ли немецкий танк. Только он не оставил жену в Погорелой, взял ее с собой. Он осторожно достал из кармана пальто какую-то коробочку и тайком, чтобы никто не видел, открыл ее.
«Может, хоть это спасет меня», — утешал он себя, лаская взглядом Железный крест, который получил во время первой мировой войны. Ведь у него, в конце концов, немецкая фамилия, да и немецкий язык он знает довольно хорошо, так что ему нечего бояться, даже если он и состоит членом этого несчастного революционного комитета. Нет, не так представлял себе он восстание. Думал, что гладко и безболезненно будет восстановлена Чехословацкая республика, а его за заслуги сделают окружным начальником.
За карточной игрой наблюдал еще один член местного революционного комитета — Йозеф Пудляк, сидевший рядом с женой нотариуса. Он тоже был перепуган и с трудом глотал горькие слюни. Когда капитан Хорват вчера сообщил ему, что идут немцы, он вначале хотел посоветоваться с Янко Приесолом, но, не найдя его в Погорелой, сказал Газухе, что идет уговаривать людей вернуться, а сам отправился в горы. Мысль, что Захар остался в селе и поможет ему или спрячет от немцев, придала ему немного смелости, и он действительно не раз уже сказал картежникам и еще двум женщинам, околачивавшимся вокруг них, что пришло время возвращаться по домам.
Картежники были против этого: пусть уж лучше их медведи разорвут, чем немцы расстреляют. Одна из женщин согласилась: ведь дома у нее свиньи остались без присмотра, и, хотя вечером она и засыпала им в корыто отрубей с картошкой на три дня, они могут передохнуть от жажды.
Когда Эрвин подсел к нему, Пудляк принялся его упрекать:
— Почему вы не отправились в Бистрицу? Барышня Мариенка работает на радио. Вы тоже могли там понадобиться.
— Оставьте меня в покое, пан бухгалтер, — проворчал Эрвин, — я не трус. На вашем месте я бы здесь не торчал. Я, как свободный индивидуум, предпочитаю наблюдать со стороны. Когда-нибудь я напишу книгу. Может быть, я назову ее «Инстинкты и восстание», может быть, найду более лирическое название.
Раздав карты, Газдик покосился на доктора и вздохнул:
— Не надо было нам играть с огнем, господа, не надо. Нужно было подождать, пока фронт приблизится.
Доктор растерянно молчал, а Блашкович раскашлялся. Потом доктор произнес с отчаянием:
— Что, если нам послать кого-нибудь в Погорелую? Ведь может быть, что немцев-то там и нет.
Пудляк вызвался пойти к леснику и послать его на разведку. Он встал и сделал несколько нерешительных шагов, но между людьми уже пронесся слух, что партизаны отразили натиск немцев, хотя многие из них при этом пали, и что в селе никого нет.
Большинство стали собираться. Запрягли лошадей, волов, усадили на перины детей, привязали к телегам коров. Наконец все решили: пойдем по домам, будь что будет.
Через полчаса караван потянулся вниз по долине, как будто началось новое переселение народов. С предпоследнего воза, в который был запряжен хромой Сивко, жалостно хрюкал поросенок и очень нахально гоготал гусь. Длинную вереницу повозок, скота и людей замыкали две коляски: Блашковича, в которой кроме Густо Блашковича ехали врач и нотариус с супругой, и Линцени с Эрвином Захаром, Газдиком и Пудляком. Обе коляски задержались на несколько минут перед сторожкой лесника. Эрвин с Пудляком, врачом и лесником отнесли в нее какие-то мешки и чемоданы. Газдик с блаженной улыбкой на лице констатировал:
— Так-так, по крайней мере будут у нас запасы, если придется нам во второй раз…
Жена лесника принесла им большой, расписанный цветами горшок с сывороткой и кувшин воды. Когда они ехали вниз по долине, развалилось заднее колесо повозки Блашковича. Пришлось остановиться, и оба кучера целый час стучали молотками по шине. Потом медленно и осторожно отправились дальше. Передние возы уже въехали и село, а обе повозки находились только в начале долины. Когда они добрались до последнего поворота в трех километрах от Погорелой, послышалась стрельба. Кучера натянули вожжи, а Газдик громко простонал:
— Боже мой, ведь там бой!
Доктор, сохраняя присутствие духа, посоветовал немного подождать. Ему показалось, что по дороге к долине приближается какой-то человек. На всякий случай он попросил Пудляка, чтобы тот держал револьвер наготове.
