— А, пан Звара! — зазвенел в его ушах знакомый голос. — Ты, кажется, не хочешь меня и узнавать?
Одетый в гардистскую форму, позади него стоял его бывший одноклассник Рента. Душан вздрогнул. Откуда он здесь взялся? Последний раз он видел Ренту в университете. Потом говорили, что его арестовали партизаны в Погорелой, а затем отпустили. Надо же было, черт возьми, появиться этому подлому фашисту именно здесь! Тогда он, говорят, божился, что не будет заниматься политикой, а теперь вон даже в мундир вырядился, гад вшивый.
Душан повернулся, что-то пробормотал и хотел было побыстрее уйти, но Рента схватил его за рукав и процедил сквозь зубы:
— Не делай глупостей, я позову немцев. Пойдем-ка по-хорошему, так будет для тебя лучше. Ведь, если я не ошибаюсь, пан партизан, на твой арест выдан ордер?
Кровь запульсировала у Душана в висках. Ну и влип же он! Бежать? Нет, это бесполезно: всюду полно немцев. Он напряженно думал. Взяв себя в руки, окинул Ренту презрительным взглядом, сморщил лоб и сказал:
— Да, ордер на мой арест выдали, но ты — предатель.
— Чепуха! — ухмыльнулся Рента и посмотрел на Душана. — Поговорим в гестапо.
Может быть, запугать Ренту, пригрозить, что он его застрелит? Глупость, не настолько тот наивен или труслив. Вдруг в голове Душана как молния сверкнула спасительная мысль.
— Хорошо, пойдем в гестапо, — сказал он твердым голосом и кивнул головой. — Ну пойдем! Меня расстреляют, но и тебе казни не миновать.
— Пугай кого хочешь, все равно вас никто не боится, — ответил Рента, скривив губы. — Ты в моих руках, братец.
— Ну-ну! — усмехнулся Душан. — Так вот, Рента. Ты отведешь меня в гестапо, и первое, что я там скажу, это то, что ты вместе с партизанами ходил воровать у немцев бензин. И свидетелей я назову, найдутся они в Погорелой, будь спокоен.
Рента застыл как вкопанный. По выражению его лица Душан понял, что эти слова оказали нужное воздействие.
В самом деле, воспоминания Ренты о тех двух неделях, когда он сидел под арестом в Погорелой, не были приятными. Партизаны брали его с собой в грузовик, когда ездили в Микулаш (тогда Погорелая была как бы ничьей, в действительности же — партизанской), а он предъявлял немцам свое гардистское удостоверение и объяснял, что этот бензин (на самом деле украденный с немецких складов) куплен для погорельского компосесората..
Рента широко расставил ноги, покраснел как рак, покосился на Душана и со злостью прошипел:
— Скотина!
Душан заметил, что Рента колеблется и ругается только для того, чтобы придать себе храбрости.
— Послушай, Рента, — сказал он угрожающе, — я ведь не сдержусь и врежу тебе.
Они молча шли рядом. Какой-то венгерский унтер-офицер отдал Ренте честь. Тот не ответил на его приветствие, лишь бросил на Душана недоверчивый взгляд и сказал:
— Ты меня плохо знаешь, Звара, ведь за народ я отдам и жизнь. Пусть меня посадят, раз ты такая баба-сплетница, но и тебе пули не миновать. Ты и я — мы два разных мира, — ударился он в риторику, — нам обоим места на словацкой земле нет. Ты пошел против народа.
— Не стоит говорить на эту тему, — прервал Ренту Душан. Сейчас перед ним был артист, провинциальный артист, причем весьма слабый, — Ты прав в том, — продолжал Душан, — что нам обоим места здесь нет. Другой вопрос, кто противопоставил себя народу. Ну, — пожал он плечами, — чего вы, собственно, хотели?
— Счастья словацкому народу, — загорячился Рента, но Душан махнул рукой:
— Не смеши! Вы одурачили народ, хотели эксплуатировать его сами, без чешских господ. Но нет. Колесо истории не остановишь, кому бы ты меня ни передал… Я погибну, но другие будут жить.
Рента как-то жалко высморкался и сказал с усмешкой:
— Ты думаешь, что я буду ждать твоих русских братьев?
— Тебе их и не дождаться, если ты пойдешь сейчас в гестапо.
— Ну, черт с ним, с гестапо! — начал Рента доверительным тоном. — Вот увидишь, разочаруешься ты и будешь жалеть, что не пошел с нами. Мы еще встретимся! — повысил он голос. — Так легко мы вам не сдадимся, и тогда твои слова о каком-то там бензине не будут ничего стоить. Понимаешь?
Он замолчал, так как мимо них прошел немецкий офицер. Душан же поддразнил его:
— Ну так как насчет гестапо? Пойдем?
— Не болтай, — надул губы Рента, — лучше проваливай отсюда, пока я не передумал.
Душан повернулся, прибавил шагу и быстро скрылся за углом. Камень свалился у него с сердца. Плохое начало, но, может быть, конец будет хорошим? В городе ему нельзя показываться, а то этот гад может все-таки выдать его.
Он остановился перед аптекой, еще раз достал спичечный коробок и проверил номер дома, где его должен ждать член Центрального Комитета.
17
Как же может не найтись чего-то для внука пана председателя компосесората!
Лесник Гусарчик в Железновцах доставлял Эрвину из своих тайных запасов все, чего бы тот ни пожелал. Эрвия относился к этому гостеприимству как к само собой разумеющемуся, хотя и был вместе с Пуциком прикреплен к кухне третьей и четвертой партизанских групп в Железновцах. Во время боевых операций они себя ничем не проявили, поэтому получили новую работу: колоть дрова и охотиться на дичь.
Сегодня было исключительно торжественное событие. Елена перебралась из сторожки «На холме» к Гусарчику и шепнула Пуцику, что у нее день рождения. Леснику пришлось приготовить обильный ужин, о чем узнал и Мишо Главач, пришедший сюда в связи с этим из Стратеной. Он решил, что неплохо будет поразвлечься в обществе обитателей «домика свободы», оказаться среди знакомых лиц.
Когда Мишо вошел в уютную мансарду, увешанную оленьими рогами, чучелами глухарей, дешевыми картинами, изображавшими охоту, и фотографиями, среди которых бросался в глаза портрет председателя компосесората Линцени, настроение всей компании было уже приподнятым. Мишо был встречен аплодисментами. Он по очереди протянул руку Лучу, Пудляку, Еленке, капитану Хорвату, Эрвину и, наконец, Пуцику. На столе он увидел колбасу из мяса дикого кабана, сало, зельц. До торта с двадцатью свечками еще не добрались. В рюмках блестела золотистая медовуха, казавшаяся поначалу сладкой и невинной, но в действительности крепкая, как спирт.
Эрвин, угрюмый, сидел на круглом стуле, у которого вместо ножек было три оленьих рога. Он злился на Мариенку за то, что та отказалась прийти. Пуцик молчал, растянувшись на диване, покрытом медвежьей шкурой, взгляд его был устремлен на обнаженные плечи Еленки. Пудляк хвастался перед Хорватом тем, что был в главном партизанском штабе и с ним разговаривал какой-то большой партизанский начальник. Луч без конца напевал затасканный французский шлягер и отбивал мелодию пальцами по столу. Пудляк набрал в рот медовухи, встал одной ногой на стол, замахал руками и загудел, как пчела, обрызгав присутствующих липким напитком.
Елена, которой Пуцик порядочно надоел, обрушилась на него:
— Ты трутень, а не пчела. — Она рассмеялась, а потом добавила, понизив голос: — Да и то слабый!
Луч, который, выпив, становился невыносимым, перестал барабанить, ощерил белые зубы и закричал:
— Да здравствует наша матка, да здравствуют крепкие трутни!
В горле его булькала медовуха, красноватое лицо закрывали темные волосы.
Мишо украдкой взглянул на Елену. Она тряслась от смеха и весело хлопала в ладоши. Он удивился:
