Словакии. Для чего ему римское право? Во всем мире будет править воля немецкого народа, а ведь право, как его учили, это то, что приносит пользу рейху. Фон Кессель не юрист, но он дал ему хороший совет, порекомендовав руководствоваться при допросах одним принципом: если уверенности в вине нет, все же считай подозреваемого виновным. Сегодня ночью Шульце так и поступил: всех тринадцать арестованных он направил на расстрел.
На Украине Шульце пристрастился смотреть казни. Так и сегодня, прямо из комендатуры он отправился на лютеранское кладбище, где в глухом месте за покойницкой немецкие солдаты должны были ночью осуществить расстрел.
— Бр-р, гадость! — проговорил он, вспомнив, как какой-то старик дергал головой уже в яме, которую перед расстрелом сам выкопал. Так ему и надо, бандиту, зачем помогал партизанам? А его сын, двадцатилетний шалопай, вел себя во время допроса нагло. Он сказал, что вывозил хлеб в лес потому, что партизаны пришли помогать людям. Шульце посоветовал ему на том свете держать себя скромнее и покорнее. Шульце приказал также расстрелять трех женщин — двух из Дубровки и одну из Погорелой, — хотя располагал лишь анонимными доносами на них, что они якобы укрывали партизан. Четвертой была жена покойного пекаря Веверицы. Осел, отравился хлебом вместо этих бандитов, а она, вероятно, их предупредила, и партизаны до сих пор продолжают свои дела. Недавно снова взорвали поезд.
Среди казненных был и рабочий с лесопилки Газдика. Шульце запомнил его фамилию: Банерт. Генерал приказал, чтобы его передали гестапо для отправки в рейх, что он настраивает рабочих против хозяина лесопилки, но Шульце подумал: зачем кормить дармоеда? Фронт уже приближается, расстрелять! Остальные шестеро осужденных на смерть были молодыми ребятами, спрятавшимися, когда солдаты хватали молодежь для отправки в рейх.
«Если я поступил с ними несправедливо, да будет им земля пухом», — подумал он ухмыляясь.
Он медленно встал со стула и завел граммофон. Потом снял френч, расстегнул воротник рубашки и, раскачиваясь из стороны в сторону, запел:
Потом он насупился, заскрипел зубами и покачал головой: вспомнил, как тот рабочий, когда его поставили перед ямой, прокричал какую-то непонятную фразу, в которой прозвучало имя «Сталин».
— Verflucht! Noch einmal… [47] — выругался он вслух и сплюнул на коврик. Да, это имя вспоминали перед смертью партизаны на Украине. Один из них, высокий, мускулистый, вывел Шульце из себя. Он сказал ему, что русские повесят Гитлера. Неслыханная наглость! А еще интеллигент, инженер, немцы предлагали ему хорошее место в депо. Варвар, и только! Фанатик!
Шульце виновато улыбнулся. Он вспомнил, как год назад, когда он проводил отпуск в Берлине, одна проститутка позволила ему за небольшую плату исхлестать себя прутом по голому телу. «Я мужчина железного века». Он пожал плечами и не спеша снял брюки. Револьвер, как всегда, когда ложился спать, он положил под подушку и развалился на постели. Через минуту в комнате раздался храп еще более громкий, чем в передней.
Спал он только два часа. Открыв глаза, увидел склонившегося над ним Ганса, который шептал с ужасом в голосе:
— Вставайте, господин старший лейтенант, стреляют!
Шульце перевернулся на другой бок и пробормотал:
— Идиот!
Но Ганс был настойчив и изо всех сил тряс его за плечи. Шульце поднялся, сел в постели, широко раскрыл глаза и, услыхав ожесточенную стрельбу, доносившуюся из долины, заревел во все горло:
— Was ist los? [48]
Он вытащил из-под подушки револьвер, отбросил перину, вскочил и в кальсонах и короткой ночной рубашке бросился в переднюю. Ганс не отставал от него, приговаривая:
— Вы простудитесь, оденьтесь…
Шульце вернулся в столовую, быстро натянул брюки и нырнул в мокрые сапоги, которые были на два номера больше, чем нужно. Он начал быстро одеваться, постепенно преодолевая тот страх, от которого лицо его позеленело. В мундире он чувствовал себя смелее, чем в ночной рубашке, как бы подтверждая этим правильность поговорки: платье красит человека.
Ганс стоял в дверях, одна его нога была босой, голову он наклонил вперед. Его нижняя челюсть тряслась, он пожимал плечами и тихим голосом говорил:
— Что это? Они, кажется, из пушек…
«Они» должно было означать «русские». Ганс воевал когда-то у Роммеля в Африке и узнал там, что туземцы никогда не говорят о льве «лев», а вместо этого произносят «он», поскольку верят, что, называя льва своим именем, могут накликать его. А Ганс не хотел накликать русских, он боялся их, как черт святой воды.
Шульце кивнул головой в сторону печки:
— Подай-ка мне пояс. Это наверняка проклятые партизаны. Теперь шинель, пойду к майору.
Задыхаясь, он выскочил на улицу. Револьвер, который он держал в руке, был снят с предохранителя, глаза он прищурил, чтобы лучше видеть в темноте. Подтянув рукав шинели, он посмотрел на ручные часы. Светящиеся стрелки показывали без четверти четыре. «Ведь уже утро, а как темно! — заскрипел он зубами, пытаясь сообразить, какое сегодня число. — Третье или четвертое апреля? Несчастливый день, черт подери!» Он вдруг осознал, что ночью казнили тринадцать человек. Несчастливое число. Он должен был помиловать одного или добавить еще кого-нибудь, чтобы число стало четным, ведь в покойницкой было человек тридцать арестованных.
Мимо него по улице спешили солдаты. Некоторые из них кричали:
— Partisanen! Partisanen! [49]
Шульце остановился, любуясь «своими ребятами», как назвал солдат восемьдесят третьего полка майор фон Кессель. Нет, они отобьют нападение. А вообще-то это нахальство со стороны партизан. Надо предпринять большую карательную экспедицию. Следовало бы арестовать всех тех господ, которые ручались генералу за спокойствие в селе.
Он перебежал через улицу. За комендатурой раздался выстрел, и Шуяьце бросился на землю прямо в грязь. Выстрел не повторился, только где-то на верхнем конце деревни усилилась стрельба. Слышались немецкие ругательства.
Шульце встал и сполоснул руки в луже у окопа. Он весь был в грязи, и у него стали зябнуть пальцы рук. Он подпрыгивал, пытаясь стряхнуть грязь со штанин.
Какой-то солдат обратился к нему:
— Могу я вам помочь, господин старший лейтенант?
— Не надо, — пробормотал Шульце. — Скажите, кто это здесь стреляет?
— Венгры подрались с нашими, а там, наверху, партизаны, — ответил солдат, отдал честь и отправился вслед за остальными.
У темных ворот комендатуры Шульце столкнулся с каким-то фельдфебелем. Вниз по лестнице, запыхавшись, промчался один из солдат. В канцелярии майора фон Кесселя непрерывно звонил телефон.
Весь в поту, чуть не сбив Шульце с ног, в комнату ворвался майор. Он оставил двери канцелярии распахнутыми и длинными прыжками бросился к телефону.
— Да, слушаю, господин генерал. Майор фон Кессель. Так точно! Да! Так… Машину я вам послал. Да, пять танков… Что? Нет, список я получил только вечером, неполный. Сразу же, сегодня! Хорошо, весь скот! Слушаюсь, господин генерал!
Он обернулся к Шульце, положил трубку и, обессиленный, рухнул на стул.
— Идиот, старый идиот! — обозвал он генерала. — Наверняка все время сидит в уборной, а меня ругает. Нервы, Шульце, нервы, — покачал он головой, испугавшись вдруг, что так обозвал своего
