выговорить спокойно слова. Молчал и наш председатель. Тем временем к дому подошел наш грузовик, куда мы и стали но одному взбираться. Кузов его оказался свежевымытым, но на боковых стенках и на полу местами чернели сгустки крови.
Мы вышли из машины и отказались ехать на работу. Мы поняли, что и наш грузовик ночью собирал и вывозил расстрелянных пленных.
В этот же день выяснилось, что ночью конвоиры вели с вокзала партию откуда-то издалека привезенных в Ярослав украинских пленных для передачи их украинскому комитету. Пленные об этом плане ничего не знали и, воспользовавшись ночной темнотой, решились на бегство, думая, что этим спасут свою жизнь. По ним-то и шла стрельба.
Наш отказ ехать на машине, вывозившей убитых пленных и еще запачканной их кровью, привел нашего председателя в ярость. Он попытался сделать разнос шоферу за то, что последний был так неосторожен, но шофер не остался в долгу и, не менее грубо огрызаясь, оправдывался тем, что он работает со вчерашнего утра и еще не спал. Кончилось это дело тем, что мы пошли в лагерь пешком. По дороге в канаве, прилегающей к шоссе, мы видели одиночные трупы убитых пленных, не замеченные в темноте немцами.
В этот же день во время работы в лагере я заметил, что двое пленных вели под руки третьего, плачущего и еле передвигающего ноги. Я подошел к ним и спросил, в чем дело. Мне ответили, что только что германский солдат проткнул плачущего штыком в спину. Тогда только я заметил, что вся шинель раненого испачкана кровью и путь, по которому он шел, отмечен кровавыми следами. Чаша терпения переполнилась. Я пришел в бешенство от такого произвола и издевательства над беззащитными людьми и поднял скандал. Узнав об этом скандале, комендант лагеря вызвал нашего председателя к себе, а тот, вернувшись, внушительно сказал мне, что я не должен забывать, что я послан сюда Восточным министерством со специальным заданием и не имею права вмешиваться во внутренние дела лагеря. Я попробовал было возразить председателю, но опомнился и постарался принудить себя к молчанию, ибо быть исключенным из комиссии, с которой можно было проникать в лагери и хоть чем-нибудь помогать этим обреченным на смерть людям, не хотелось.
Ко всему сказанному нужно прибавить и то, что военнопленные как в ярославских лагерях, так и во всех других лагерях, где мне пришлось побывать, с самого же начала администрацией лагерей были распределены по национальностям и были строго изолированы друг от друга. И в худшем из всех положении находились великороссы. Как было указано выше, советское правительство (это чудовищно, но это было так) отказалось от своих пленных, объявив их изменниками родины, а так как советское правительство не входило в Международный Красный Крест и войти в него отказалось, то и русские пленные в Германии оказались вне закона, без всякой юридической, моральной и материальной помощи. В лучшем положении находились пленные украинцы. По договоренности львовского украинского комитета с германским правительством почти каждую неделю подъезжали к лагерям члены украинского комитета с обозом крестьянских телег, с родными и близкими сидевших в этих лагерях пленных и получали очередную «порцию» предназначенных к выпуску украинцев. Как правило, многие из них не держались на ногах и их выносили или вывозили на телегах.
Вместе с украинцами выпускали из лагерей и тех русских, которых мы вписывали в списки украинцев, и нужно отдать справедливость членам украинского комитета: они знали об этом, но не было случая, чтобы они нас выдали. Русских пленных, выходивших вместе с украинцами, они вывозили, кормили их, а затем отпускали их на все четыре стороны. Однако немалую работу в отношении помощи пленным делало и русское население этих областей. Как правило, русские женщины выходили на улицы, по которым водили рабочие команды пленных, и старались снабдить их пищей, которой располагали сами (по тем временам русское городское население занятых областей Польши само голодало). Когда же мы приехали в город Холм и вошли в сношение с местным русским населением, то в этом городе сразу был организован комитет для помощи военнопленным в лагерях, и немало интеллигентных людей этот комитет спас от голодной смерти. Трогательно бывало наблюдать за тем, как женщины по указанию этого комитета приходили в лагерную канцелярию, прося отпустить на поруки военнопленного, которого называли своим родственником (внуком, племянником, шурином и т. д.), причем в канцелярии они должны были назвать имя, фамилию и номер билета пленного, о котором просили, выучивая эти данные согласно нашим указаниям. Когда же приводили такой женщине пленного, о котором она хлопотала, и она видела совершенно не знакомого человека, грязного, вшивого и измученного, женщина бросалась ему на шею, целуя и называя его десятком ласкательных имен. И почти во всех случаях немцы таких пленных отпускали на поруки. А семьи, в которые эти пленные попадали, несмотря на то что сами голодали, месяцами кормили и поили их. Некоторые из этих пленных и по настоящее время живут в западных демократических странах.
Особенно жалкое впечатление производили женщины-пленные. В условиях лагерной жизни им было очень тяжело, и они старались держаться вместе. В Седлицком лагере мне пришлось говорить с женщиной-врачом, которая объединила вокруг себя всю женскую группу. Эта умная, интеллигентная и образованная женщина сумела поставить свою «команду» в такое положение, что лагерная администрация о всей ее группе отзывалась с большим уважением. Во время нашей беседы она говорила:
— Конечно, лагерные условия очень тяжелы, но все переносимо, за исключением недостатка белья и воды, что не позволяет нам ни переодеться, ни помыться.
Выслушивать это было чрезвычайно тяжело, ибо говорила русская женщина, оказавшаяся в таком тяжелом положении, а мы твердо знали, что мы не в состоянии ей помочь. Правда, белье мы им потом достали, но что значила такая помощь, когда условия плена лишили их всего того, без чего женщина жить не может, не страдая морально и физически.
Само собой разумеется, что исключительно тяжелые условия жизни в лагерях создали, или, вернее, породили, и совершенно иной мир, чем тот, к которому привыкли все нормальные и свободные люди. Здесь каждый пленный постоянно чувствовал на себе дыхание смерти и борьба за жизнь, естественно, должна была выдвинуть вперед звериные законы.
Можете себе представить моральное состояние человека, который спрашивает вас (пленные называли нас большею частью — пан, иногда — господин, а иногда и — пан-господин):
— Скажите, пан, за что Господь нас так наказывает? Ведь мне всего двадцать лет, я жизни еще не видел, а мне придется умереть здесь, в лагере.
И представьте себе тысячи и тысячи молодых людей, чувствующих на себе дыхание смерти и дошедших до полного отчаяния.
Голод был такой, что в районе расположения лагерей были съедены все травы и их корни. Почти во всех лагерях приходилось нам наблюдать такие сцены, как, например, группа полуживых пленных тащит через лагерь телегу, нагруженную брюквой или картофелем для кухни. Несмотря на усиленный наряд лагерной полиции, вооруженной громадными палками, для охраны продовольствия, пленные набрасываются на телегу, не обращая внимания на сыпящиеся на них градом побои. А лагерная полиция, состоявшая тоже из пленных, была жестокой, не знающей милосердия и на побои не скупилась.
Такие сцены обыкновенно кончались тем, что полиция в конце концов разгоняла несчастных голодных людей, но на месте схватки оставались несколько затоптанных и искалеченных человек, которых тут же за ноги оттаскивали в полицейский барак.
Нужно заметить, что, как правило, каждый день администрация лагерей составляла рабочие команды из наиболее здоровых и крепких еще пленных, которые под конвоем направлялись на работы, носившие военный или общественный характер. На эти работы старались попасть все, даже те, кто еле-еле стоял на ногах, ибо каждому хотелось хоть на миг покинуть это царство смерти, а кроме того, этим рабочим командам и по пути, и на месте работы гражданское население передавало еду. И нередко среди этих пленных оказывались такие, которые не только не были в состоянии работать, но не могли даже проделать путь к месту работы. Таких товарищи должны были поддерживать на своих плечах, стараясь довести их до конечного пункта маршрута, незаметно для конвоя.
И вот к одной такой команде вышла навстречу крестьянка с ведром вареного картофеля и с лепешками, которые несла в фартуке. Она обратилась к проходящему мимо конвоиру, показывая на картофель и на пленных. Немец понял, в чем дело, и, сказав «ферботен», прошел мимо. Но следующий конвоир, приложив руку с растопыренными пальцами к глазам, дал ей понять, что он ничего не видит. Обнадеженная жестом конвоира, крестьянка подошла близко к команде, но в это время произошло нечто
