оттого еще более пленительными звуками и запахами лесной глубинки, куда не добираются даже заядлые грибники, не говоря уж о тех бескорыстных любителях природы, которые у нас в Подмосковье оставляют после себя стекло, жесть и целлофан в количествах, способных засорить Атлантику. Я замедляю шаг, чтоб рассмотреть незнакомое дерево.
— Граб, — поясняет Алешка. — Очень хорошее дерево, а вот не сумело добиться известности. Дуб знают все, а граб только немногие. Дубам вообще везет.
Я выражаю надежду, что граб еще свое возьмет.
— Трудно, — говорит Алешка. — Очень трудно. Мы тут самостийно проводим опытные посадки. Но граб растет медленно…
— Кто 'мы'?
— У меня тут полно друзей и помощников. Очень помогает Галка Вдовина. Она в лесотехническом. Год придуривалась, разъезжала по каким-то соревнованиям, а ей за это выводили четверки и пятерки. Теперь сорвала себе пяточную мышцу, охромела и, кажется, взялась за ум. Занятная девка, увидишь. Мы с ней дружим.
— А как на это смотрит папа?
— Было время, когда мы и с папой отлично ладили.
— Каким образом?
— Самым верным. На общей борьбе за правое дело.
— Дорога?
Алешка аж крякает от изумления.
— Фундаментально! Я всегда говорил, что ты гений, Лешенька. Но как ты догадался?
— Не так трудно.
— Так вот считай, что ты проник в самый корень. Вот именно, Лешенька, дорога. Дорога эта грозит отхватить у заповедника порядочную горбушку. С потерей горбушки, на худой конец, можно было бы и примириться, но вот чего местные дубы не петрят: дорога нанесет тяжкий удар по основному заповедному массиву…
— Стоп. Это я все понимаю…
— Тем лучше. Короче говоря, я начал борьбу, и Вдовин меня поддержал. Энергии у него хоть отбавляй. Я сдуру настолько уверовал в него, что на какое-то время утерял контроль над ситуацией и — хлоп! — вдруг узнаю, стороной, конечно: мой дорогой принципал совершил поворот ровнехонько на сто восемьдесят градусов, и если раньше он, исходя из народных интересов, не уступал ни пяди заповедной земли, то теперь он, исходя из тех же интересов, пошел навстречу развитию автотранспорта. Такой уж у него характер, куска себе в рот не положит, пока не убедится, что это в интересах общего дела. А я, Лешенька, существо грубое: в самом хорошем поступке непременно ищу какую-нибудь, понимаешь, мерзость или гниль…
— Не болтай чепухи, — ворчу я.
— Ей-богу, Лешечка. И тут пришла мне в башку этакая расподлейшая мыслишка: а не открылись ли перед моим почтенным принципалом какие-нибудь лучезарные перспективы и не собирается ли он, вульгарно выражаясь, задать лататы? Неделю я пытался эту мыслишку подавить, но все факты сгруппировались таким окаянным манером, что воленс-ноленс, хошь не хошь, вывод напросился сам собой. А на днях произошло событие, утвердившее меня в мнении, что босс считает свое назначение свершившимся фактом.
Алексей останавливается и смотрит на меня хитрым глазом, он ожидает вопроса, но я молчу, и он не выдерживает:
— Когда вы последний раз виделись, ты ничего такого не заметил?
— Последний раз? Дай подумать. Это было на похоронах. Конечно, заметил.
— Бороду?
— Да.
— Так вот, он ее сбрил!
Алексей торжествует, но я плохо понимаю, что его так веселит.
— Ну?
— Что 'ну'?
— Не вижу связи.
— Лешенька, я был о тебе лучшего мнения. Вдумайся. Проникни внутренним взором.
— Допустим, — говорю я растерянно. — Но в таком случае твой шеф поторопился с бритьем. Кое-что будет зависеть и от меня.
— Знаю, Лешенька. Знаю, но не досконально. Мы с тобой все-таки давненько не общались, а за такой срок…
— Можешь не продолжать. Все клетки сменяются? Не все. А те, что уходят, оставляют заместителей. В тебе, Леша, тоже сменилось немало клеток, однако я выложил тебе все как на духу.
— Чую и ценю. И для начала сразу же скажу тебе: если вы с Бетой рассчитываете, что у Николая Митрофановича в результате перенесенных потрясений тоже сменилось много клеток, то могу вас заверить — изменились обстоятельства, а не он. Он — натура цельная. Вся беда, что он так же не создан для науки, как я, но в отличие от меня не считает это существенным препятствием.
— Значит, ты советуешь…
— Э, нет. Я ничего не советую.
— Почему же?
— Потому что от ваших переговоров некоторым образом зависят судьбы близких мне людей, и я постановил для себя: никак на них не влиять.
— На кого 'на них'? На людей или на переговоры?
— И на людей и на переговоры.
Я смотрю на Алешку. Мало того что он начал заикаться — у него покраснела шея. Надо бы его пощадить, но я не имею права на слабость.
— Прекрасно, — говорю я. — Но ты забываешь, что от исхода переговоров зависит и моя собственная судьба, а так как я, по-видимому, не вхожу в число близких тебе людей, то давай на этом и прекратим разговор.
Конечно, я режу по живому, но чего же и ждать от живореза. Занятия вивисекцией не умягчают характера. Я знаю, Алешка капитулирует, вопрос только во времени.
Несколько минут мы идем в полном молчании. Алексей все время застревает около лежащих на земле стволов. Деревья здесь дряхлые, с похожими на присосавшихся слизняков жесткими грибовидными наростами. Одно такое дерево лежит поперек нашего пути, запирая его как шлагбаум. Алексей садится на него верхом и предлагает мне место напротив. И вот мы сидим нос к носу, слегка покачиваясь на пружинящем стволе, сидим как в те времена, когда мы, неразлучные Лешки, зарабатывали на обед пилкой дров, моложавый доктор наук, сохранивший форму благодаря режиму и диете, — и младший научный сотрудник без степени, сохранивший молодость неизвестно почему. Генерал-майор запаса и снятый с учета солдат-ополченец. Мы смотрим друг другу в глаза, и разделяющая нас прозрачная пленка тает и опадает. Мы уже ухмыляемся.
— Ты заставляешь меня выдавать чужие тайны, — рычит Алешка.
— Угу, — беспощадно подтверждаю я. — Чужие тайны близких тебе людей.
— Надеюсь, тебе тоже. Речь идет об Илюшке.
— Это я уже понял.
— А теперь пойми главное. Мое место здесь, но Илюшка тут захиреет и сопьется. Если босс вернется в Институт, он заберет Илью с собой.
— Ты в этом убежден?
— Почти. На девяносто девять процентов. Один процент всегда надо держать в запасе.
— Это что же — угрызения совести?
— Еще чего захотел! Просто Илья в самом ближайшем времени станет его зятем.
— Зятем?!
Вид у меня, вероятно, растерянный. Алексей хохочет.
— Ну да. Ты что, никогда не был ничьим зятем?
