оказывать теперь поддержку тем, кого они считали способными восстановить могущество царей Израиля и константинопольских императоров. Церковь облекла возвышавшихся правителей своей святостью; она короновала их, как представителей Бога на земле; она отдала им на службу учёность и государственные таланты своих служителей; она принесла им свои благословения и свои проклятия, свои богатства и те симпатии, которые она сохранила среди бедняков. Крестьяне, которых города не смогли или отказались освободить, видя что горожане не в силах положить конец бесконечным войнам между рыцарями — за которые крестьянам приходилось так дорого расплачиваться, — теперь возлагали свои надежды на короля, на императора, на великого князя; и помогая им сокрушить могущество феодальных владений, они вместе с тем, помогали им в установлении централизованного государства. Наконец, нашествия монголов и турок, священная война против мавров в Испании, а равным образом и те страшные войны, которые вскоре начались среди каждого народа между выраставшими центрами верховной власти: Иль-де-Франсом и Бургундией, Шотландией и Англией, Англией и Францией, Литвой и Польшей, Москвой и Тверью, и т. д., вели, в конце концов, к тому же. Возникли могущественные государства, и городам пришлось теперь вступить в борьбу, не только со слабосвязанными между собою федерациями феодальных баронов или князей, но и с могучеорганизованными центрами, имевшими в своём распоряжении целые армии крепостных.
Но хуже всего было то, что возраставшие центры единодержавия находили себе поддержку в тех усобицах, которые возникали внутри самых городов. В основу средневекового города, несомненно, была положена великая идея; но она была понята недостаточно широко. Взаимная помощь и поддержка не могут быть ограничены пределами небольшой ассоциации; они должны распространяться на всё окружающее, иначе окружающее поглотит ассоциацию и в этом отношении средневековый гражданин с самого начала совершил громадную ошибку. Вместо того, чтобы смотреть на крестьян и ремесленников, собиравшихся под защиту его стен, как на помощников, которые смогут внести свою долю в дело созидания города, — что они сделали в действительности, — «фамилии» старых горожан поспешили резко отделить себя от новых пришельцев. Первым предоставлялись все благодеяния общинной торговли и пользования общинными землями, а вторым не оставляли ничего, кроме права свободно проявлять искусство своих рук. Город, таким образом, разделился на «граждан», или «общинников» и на «обывателей», или «жителей».[270] Торговля, носившая ранее общинный характер, стала теперь привилегией купеческих и ремесленных фамилий, и следующая ступень — переход к личной торговле, или к привилегиям капиталистических угнетательских компаний — трестов — стала неизбежной.
То же самое разделение возникло и между городом, в собственном смысле этого слова, и окружающими его деревнями. Средневековые Коммуны пытались было освободить крестьян, но их войны против феодалов вскоре превратились, как уже сказано выше, скорее в войны за освобождение самого города от власти феодалов, чем в войны за освобождение крестьян. Городская община оставила за феодалом его права над крестьянами, при условии, чтобы он более не причинял вреда городу и стал согражданином. Но дворянство, «воспринятое» городом и перенесшее свою резиденцию во внутрь городской ограды, внесло старые свои фамильные войны и в пределы города. Оно не мирилось с мыслью, что дворяне должны подчиняться суду простых ремесленников и купцов, и оно продолжало вести на городских улицах свои старые родовые войны из-за кровавой мести. В каждом городе теперь были свои Колонны и Орсини, свои Оверштольцы и Визы. Извлекая большие доходы из имений, которые они успели удержать за собой, феодальные владельцы окружили себя многочисленными клиентами и феодализировали нравы и обычаи самого города. Когда же стало возникать недовольство среди ремесленных классов города, против старых гильдий и фамилий, феодалы стали предлагать обеим партиям свои мечи и своих многочисленных прислужников, чтобы решать возникавшие столкновения путем войны, вместо того чтобы дать недовольству вылиться теми путями, которые до тех пор оно всегда находило, не прибегая к оружию.
Величайшею и самою роковою ошибкою большинства городов было также обоснование их богатства на торговле и промышленности рядом с пренебрежительным отношением к земледелию. Таким образом, они повторили ошибку, уже однажды совершенную городами античной Греции, и вследствие этого впали в те же преступления.[271] Но отчуждение городов от земли, по необходимости, вовлекло их в политику, враждебную земледельческим классам, которая стала особенно очевидной в Англии, во времена Эдуарда III,[272] во Франции, во времена жакерии (больших крестьянских восстаний), в Богемии — в гуситских войнах, и во время крестьянской войны в Германии. С другой стороны, торговая политика вовлекла также городские народоправства в отдалённые предприятия и развила страсть к обогащению колониями. Возникли колонии, основанные итальянскими республиками на юго-востоке, немецкими — на востоке и славянскими (Новгородом и Псковом) — на дальнем северо-востоке. Тогда понадобилось держать армии наёмников для колониальных войн, затем этих наёмников употребили и для угнетения самих же горожан. Ради той же цели стали заключать займы в таких размерах, что они скоро оказали глубоко деморализующее влияние на граждан. Попасть во власть становилось очень выгодно, и внутренние усобицы разрастались всё в больших размерах при каждых выборах, во время которых главную роль играла колониальная политика в интересах немногих фамилий. Разделение между богатыми и бедными, между «лучшими» и «худшими» людьми, все расширялось, и в шестнадцатом веке королевская власть нашла в каждом городе готовых союзников и помощников среди бедняков, когда посулила им смирить богатых.
Есть, однако, ещё одна причина упадка коммунальных учреждений, более важная и глубже лежащая, чем все остальные. История средневековых городов представляет один из наиболее поразительных примеров могущественного влияния идей и основных начал на судьбы человечества, а равным образом и того, что при коренном изменении в руководящих идеях общества получаются совершенно новые, часто противоположные, результаты. Самодоверие и федерализм, верховная власть каждой отдельной группы, и построение политического тела от простого к сложному — таковы были руководящие идеи одиннадцатого века. Но с того времени понятия подверглись совершенному изменению. Ученые легисты, изучавшие римское право, и церковные прелаты, тесно объединившиеся со времени Иннокентия III-го, успели парализовать идею — античную греческую идею, — которая преобладала в эпоху освобождения городов и легла в основание этих республик. В течение двух или трёх столетий они стали учить с амвона, с университетской кафедры и в судах, что спасение людей лежит в сильно централизованном государстве, подчинённом полубожеской власти одного, или немногих;[273] что один человек может и должен быть спасителем общества, и что во имя общественного спасения он может совершать любое насилие: жечь людей на кострах, убивать их медленною смертью в неописуемых пытках, повергать целые области в самую отчаянную нищету. При этом они не скупились на наглядные уроки в крупных размерах, и с неслыханной жестокостью давали эти уроки везде, куда лишь могли проникнуть меч короля или костёр церкви. Вследствие этих учений и соответственных примеров, постоянно повторяемых и насильственно внедряемых в общественное сознание, самые умы людей начали принимать новый склад. Граждане начали находить, что никакая власть не может быть чрезмерной, никакое постепенное убийство — чересчур жестоким, если дело идёт об «общественной безопасности». И при этом новом направлении умов, при этой новой вере в силу единого правителя, древнефедеральное начало теряло свою силу, а вместе с ним вымер и созидательный гений масс. Римская идея победила, и при таких обстоятельствах централизованные военные государства нашли себе в городах готовую добычу.
Флоренция пятнадцатого века представляет типичный образец подобной перемены. Раньше, народная революция бывала началом нового, дальнейшего прогресса. Теперь же, когда доведённый до отчаяния народ восстал, он уже более не обладал созидательным творчеством, и народное движение не дало никакой свежей идеи. Вместо прежних четырёхсот представителей в общинном совете, введена была тысяча представителей; вместо прежних восьмидесяти членов синьории (signoria), в неё вошло сто членов. Но эта революция в числах не привела ни к чему. Народное недовольство всё возрастало, и последовал ряд новых возмущений. Тогда обратились за спасением к «тирану»; он прибег к избиению восставших, но распадение общинного организма продолжалось. И когда, после нового возмущения, флорентийский народ обратился за советом к своему любимцу — Иерониму Савонароле — то монах ответил: «О, народ мой, ты знаешь, что я не могу входить в государственные дела… Очисти свою душу, и если при таком расположении ума ты реформируешь город, тогда, народ Флоренции, ты должен начать реформу во всей Италии!» Маски, надевавшиеся во время гуляний на масленице, и соблазнительные книги были сожжены; был проведён закон о поддержании бедных и другой, направленный против ростовщиков, — но демократия Флоренции
