настоенный на мокрице, отвар волчьих кишок и эссенцию мумии, и мастер накапывает пипеткой дозу каждого сверхдорогого снадобья в широкий бокал сверкающего стекла. Но как только он собрался в смесь из этих драгоценных капель налить из каменного кувшина полштофа не менее дорогой мочи черной кошки, на него нападает очередной приступ. Он откидывает голову назад (ААА-ААА-ААА), быстро отворачивает лицо от бокала, но в тот момент, когда он сам содрогается от сумасшедшего АПЧХИ, кувшином с кошачьей мочой он опрокидывает дорогой бокал. Бокал катится по столу и раньше, чем Март успевает его подхватить, падает на плитняковый пол, в результате чего не только в нем не остается ни одной капли, но и сам он разлетается вдребезги.
— Мньмньмньм, — говорит мастер, после чего надолго умолкает. — Как же нам теперь быть? А?
— Я полагаю, — говорит Март, — нам теперь остается только одно: чтобы мастер прикрыл себе чем- ни-будь лицо и говорил мне по порядку, чего и сколько брать и как делать, и я сделаю. На этот раз. Кхм.
— Мньм, — говорит мастер Иохан, — на этот раз нам действительно ничего другого не остается. Но как же мне прикрыть лицо?
— Ну, — говорит Март, — рот и нос мастеру завязывать нельзя. А то я не пойму, что он мне будет приказывать. Но, одну минутку, кажется, я нашел уже сосуд…
— Какой сосуд?
— Подходящий.
— Что за сосуд?
— Тот глиняный сосуд для варки мазей. Он как раз пустой. И наверняка в нем будет семь штофов. Так что голова мастера свободно пройдет в него вместе с носом и очками.
— Как?
— Ну, мастер наденет этот горшок себе на голову.
Он закроет лицо мастера до самой шеи. Так что из-под него даже ветерок не дунет. Надежнее, чем шлем. Потому что в горшке нет щелей ни для глаз, ни для рта. А всё, что из-под него говорится, глухо, но хорошо слышно. Мастер будет только говорить, а я всё только делать.
Ничего не поделаешь, так они и поступают. Потому что лучшего выхода, чем этот глиняный горшок для мазей, который пришелся мастеру точно по голове, они не нашли.
В какой момент, в какой именно момент план, внезапно созревший у Марта, пришел ему в голову, теперь сказать уже трудно. Ясно только одно: чем дольше Март носил мастеру нужные для митридатсиума вещества (сами подумайте, что это за вещества и какие у них названия!), тем тревожнее становилось у него на душе.
«И как только я смогу глотать у постели ратмана Калле это проклятое зелье, которое мы сейчас тут смешивали?! Столько же, сколько и он?! И при этом делать такое лицо, будто эта еда самая что ни на есть обычная, или еще того больше — самая для меня приятная?! Потому что именно такое лицо хотел бы увидеть мастер. Чтобы ратман не отказался вместе со мной поглощать эту царскую сверхотраву. Потому что скривись я хоть чуточку, если будет заметно, что от отвращения я ем через силу, это может так подействовать на ратмана, что он тут же откажется принимать митридатсиум, и плакали тогда денежки, которые мастер надеется получить. А это было бы подобно выстрелу из мортиры с самым толщенным дулом, если подумать, сколько стоят все эти отравы волчьих кишок et cetera[30] … И, кроме того, что тоже само собой понятно, если этот выстрел произойдет, то попадет он не только в него, но обрушится и на мою шею — пойдут попрёки, крики, оплеухи! Как это я, такая-сякая баранья башка, не сумел сделать сладкого лица и аппетитно почмокать, чтобы ратман съел свою порцию митридатсиума, и тогда ему уж непременно придется платить, ничего другого ему не останется».
Каким образом эти мрачные рассуждения и та, другая мысль, чтобы мастер надел на голову глиняный горшок и не чихал на все кругом, слились у Марта в один великий план, этого никто уже теперь точно сказать не может. Но догадка вспыхнула, воображение разгорелось, предварительные наметки мелькнули, и план родился. Как с планами всегда. И теперь до смешного ясно стоит у Марта перед глазами.
«Вот так я теперь и сделаю. Ах, честно ли это, и порядочно ли, и безупречно ли, и хорошо ли, и годится ли, и похвально ли, и так далее?.. Ох, всемогущий Господь на небе, и Иисус Христос справа от него, и Дева Мария, и все святые… И особенно святой Стефан — защитник всех маленьких плутов: вы же все знаете, что ничего дурного это никому не причинит! Только одно хорошее!
Потому что уменьшится риск и мастер получит свое серебро, во всяком случае, ратмана от митридатсиума не вырвет (и меня тоже) и, следовательно, уже немыслимой станет грозная опасность, что в результате всей этой истории с митридатсиумом меня же еще и поколотят… Ах, ну даже если в таком виде митридатсиум меньше подействует на ратмана (чего я, по правде говоря, совсем не думаю), так ведь ему же не будет так противно его принимать и превозмогать его отвратительный вкус — значит, польза будет и ратману».
Да, но так ли просто осуществить план Марта? По-видимому, просто. Во всяком случае, ему никто не запрещает попробовать. У мастера плотно сидит на голове темно-коричневый семиштофный горшок из глины для варки мазей, который доходит ему до самых плеч. Сначала мастер сдвигает его немного наперед, потом немного назад, и руки у него покрываются сажей. Он ощупью придвигает к себе счеты с синими камешками и говорит из-под горшка (и голос его звучит так, как будто он сидит не здесь, на четырехногом табурете, а отдает Марту распоряжения из сводчатого подвала под полом лаборатории).
— Мньммм. Начнем сначала.
И Март действительно начинает все сначала. Чтобы делать по-своему. Вот как это происходит.
Мастер говорит:
— Возьми фунт муки слоновой кости — или как гораздо красивее будет сказать —
И Март думает: мука слоновой кости? Или как он сказал —
И в самом деле берет миндаль и сыплет на блюдо. И передвигает на счетах (потому что у него тоже есть счеты) один синий камушек справа налево. Точно так же, как это делает мастер на своих.
Мастер говорит:
— Теперь возьми унцию толченых
Март думает: постой-ка, я ведь знаю, какого они вкуса. Так что я их не возьму. Они горькие, гадюки- злюки.
