мастера сорванный в садике позади аптеки) и мигом забрасывает его на лестничную площадку, так, что ни одна душа этого не видит. Кроме девы Матильды, само собой разумеется. Которая в тот же миг поднимает цветок и с таким видом его нюхает, как будто у него какой-то небесный, совершенно необыкновенный запах.
От такого ответного внимания Март до самой макушки преисполняется ни с чем не сравнимой отвагой и разворачивает митридатсиум. Ратман говорит:
— Блюдо!
Кликнутый хозяйкой Юрген подает мастеру подходящее по размеру серебряное блюдо, на сверкающем дне которого изображен рыцарский турнир. Мастер осторожно кладет митридатсиум на блюдо, и рыцари, кони, мечи и султаны на шлемах исчезают под трехфунтовым караваем белого хлеба (или, если желаете, под трехфунтовой мокрицей). Ратман говорит:
— Нож!
И Юрген подает ему нож с костяным черенком.
«Нож со слоньей головой», — думает Март, и у него вздрагивает сердце. Он даже толком и не понимает, от того ли, что в это самое время барышня Матильда спускается с лестницы и становится прямо рядом с ним, так близко, что если бы Март немножко подвинул в ту сторону свой башмак с птичьим клювом, то мог бы клюнуть подол Матильдиной юбки, — или его сердце вздрогнуло все-таки от этого проклятого слова «слонья», от того, что это слово памятно ему в связи с митридатсиумом.
— Кхэм, — говорит ратман, приподнимается на подушках и, полусидя, кладет блюдо с митридатсиумом себе на живот, после чего разрезает каравай поперек, на две половины. — Мартинус, если я правильно помню, иди сюда.
Март подходит к постели ратмана. Но опять же подходит настолько затылком, что успевает одним глазом заметить, что мама Калле держит Матильду сзади за юбку, чтоб Матильда не пошла вместе с ним.
— Ну, — ворчит ратман, — если уж нам не миновать этой самой чаши, то есть этой клёцки, то придется глотать.
При этом лицо у него такое же надутое, как у шкипера на корабле с пушками, принявшего решение открыть огонь по превосходящим его силы морским разбойникам — будь что будет! — и ждущего, когда пушкарь поднесет к пороху факел, чтобы ужасающе гр-р-р-р-охнуло и началось страшное сражение. Но пушкарь у него, как мы уже знаем, парень предприимчивый и занимается не только пушками, но и другими игрушками. И справляется.
Сейчас он хватает половину каравая митридатсиума и с удовольствием вонзает в нее зубы. И то же самое, только не без дрожи отвращения, сразу же делает и ратман Калле.
Но ощутить вкус митридатсиума и разобраться, каков он, для этого у Марта сейчас времени нет. Все его внимание поглощено угловатым лицом ратмана.
Полунасильно едет первый кусок под решетку усов ратмана (под нехотя поднявшуюся железную решетку городских ворот) и въезжает в ворота. Кламп! — силится ратман проглотить. Но не тут-то было. Даже при решимости, присущей отцу города, кусок оказался слишком велик, приторная масса застряла у него в глотке, и мгновение ратман в самом деле близок к тому, что его вырвет.
— Ммм — я справлялся и с худшим, — мычит ратман, — когда серый люд в городе пытался сопротивляться, я все его попытки всегда подавлял. Сейчас и эту серую дрянь подавлю! — Могучие челюсти с отвращением начинают размалывать омерзительный груз. Кончик языка проталкивает разжеванное в гортань, и вдруг жевательная машина резко останавливается. Глаза Марта опять перебегают с Матильды на ратмана (ох, эта извечная борьба между чувствами и делом!) — ибо он понимает, что наступил решительный момент… Если его уловка пройдет и каждый из них спокойно сжует свою половину каравая, значит, мастер получит серебро и даже, может случиться, что ратману на самом деле чуточку полегчает. Как почти всегда бывает с больными после того, как они наглотаются дорогого лекарства… Пройдет его уловка или выйдет скандал?..
То, что решающий момент наступил, осознают все стоящие у постели ратмана. Мама Калле от страха прижимает руку в золотых кольцах к сердцу и говорит:
— Миленький, дорогой, постарайся! Тогда все у тебя пройдет и останутся целы наши последние тарелки.
Мастер, показывая ратману, как нужно глотать, лепечет:
— Мньмньм, кламп! Быстро-быстро-быстро! Чем быстрее, тем меньше чувствуется вкус!
Матильда внимательно смотрит на отца. При этом один уголок ее ротика бесстыдно улыбается, у папеньки такое смешное, бессмысленное лицо, но второй уголок печально озабочен, потому что Матильда слишком хорошо еще помнит, как однажды, когда у нее был кашель, ей пришлось жевать лягушачьи лапки мастера Иохана и какой у них был вкус.
Юрген вытянул в сторону шею и на всякий случай держит в воздухе между собой и ратманом серебряное блюдо из-под митридатсиума. Ибо на углу стола, досягаемый для руки ратмана, стоит свинцовый бокал, а никто не может знать, каким образом движется желчь в ратманском черепе.
Домашний пёс ратманского семейства, красивый черно-серый пятнистый пёс, сидит, облизываясь, у самой постели, стучит кочерыжкой хвоста по шахматной доске каменного пола и смотрит поочередно то на жующего митридатсиум хозяина, то на жующего митридатсиум Марта.
А Март, уставившись выпученными глазами прямо в глаза ратману, грызет митридатсиум с таким видом, как будто это самая повседневная его обязанность. И тут он видит, что ратманские глаза-пуговицы вылезают из гневных складчатых век, а их серое олово начинает странным образом плавиться. При этом обвислые ратманские усы пушисто вздымаются кверху.
Кстати, первым из всех ничего не подозревающих это заметил мастер Иохан. Очевидно, потому, что он на самом деле начинает тревожиться по поводу состава митридатсиума: все-таки он сделан руками Марта, поди знай, может, парень как-нибудь немного и напутал — только едва ли ратман языком сумел это распробовать…
Все же остановившиеся челюсти ратмана и его пушистый, торчком стоящий ус заставляют мастера Иохана насторожиться.
— Мньмньмньм, — мямлит ратман, и можно даже подумать, что говорит не он, а мастер.
— Мньм, что-нибудь случилось? — спрашивает перепуганный мастер.
— Этот ваш митриватсиум, — говорит ратман, — по вкусу никакой не видриматсиум!
— Как, то есть, как же?..
В беде мастер одерживает верх над всеми своими глубокими аптекарскими познаниями: он быстро отламывает кусочек от мартовской половины митридатсиума и сует его в рот.
— Мньмньмньм, Иисусе Христе! Это же действительно не… — С перепугу забыв, где он находится, мастер вопит:
— Март, деревянная твоя башка, щенок! Чего же ты сюда наворотил?! Это же какая-то сладкая отрава. От нее, ей-богу, стошнить может!
Ратман кладет в рот вторую порцию митридатсиума и, чавкая, спрашивает:
— Ах, так значит, Мартинус у тебя замесил этот хлеб?
— Ну да, он, — мастеру ясно, что он во всех отношениях зашел слишком далеко и что ему нужно как- то спасать положение: в конце концов, откуда ратману знать, какого вкуса бывают в мире митридатсиумы…
— Мньм… Мой дорогой добродетель, Март мне помогал… в некоторой мере…
— Кхм, — перебивает его ратман, — право, я не думал, что у этой дряни такой вкус…
— Мньм… Мартинус мне помогал… потому что у меня сильный насморк… и, наверно, немножко испортил…
— Вот уж не думал, что это такое сатанинское сиропное тесто, хо-хо-хо-хо!
— Он его замесил и сделал совершенно непригодным, — сдается мастер Иохан. Потому что он решил, что спасенья все равно нет. Со злостью — тьфу! — он выплевывает митридатсиум на пол. В тот же миг черно-серый пятнистый ратманский пёс жадно этот кусок проглатывает и тщательно вылизывает квадрат на полу, где лежал митридатсиум. Впрочем, никто этого не замечает, потому что ратман в это время приподнимается на подушках.
