- Как случится, - весело откликнулся Горлоедов. - От каждого по доходам.
- А казенное?
- Казенное - за голую зарплату.
Так открылась мне природа гусиного паштета, который Андрей жирно мазал на бутерброд для Нади.
А недели через полторы все читали 'брехунок' с фельетоном под названием 'Робин Гуд из спецтранса'. В фельетоне был выведен безымянный ассенизатор, борющийся с достатком зажиточных граждан при помощи изобретенной им строгой системы мздоимства. Там подробно излагалась шельмоватая схема, по которой Горлоедов выдавал обязанность за одолжение, и то, как благодарные заказчики ценят сговорчивость выгребного санитара. Мало того, затоваренная по персональной расценке цистерна часто не доезжала до слива, а, пробитая рублем, протекала на грядки соседних огородников - таким образом, одно и то же дерьмо проплачивали дважды. Там говорилось еще, что есть деревни, где всем миром собирают ему складчину-братчину. Но это был явный перебор. Заканчивалась писанина безответным вопросом: 'Кто же он, наш герой? Ловкий рвач или Робин Гуд, еще не облагороженный легендой?'
Автором сочинения был Вовка Медунов, год назад окончивший ЛГУ и вернувшийся в Мельну с дипломом журналиста и гонором столичного ерша. Лично я, прочитав фельетон, Медунова пожалел - Андрей никому бы такого не спустил, хоть в разговорах под 'баклановку' всегда ратовал за гласность. Скандала ждали многие, но только ничего такого не случилось, а случилось вот что.
Однажды мы сидели с Горлоедовым под кустом на берегу Ивницы и пили на его щедроты приобретенный винтовой кубинский ром. Было жарко, мы сняли рубашки и загодя остудили бутылку в речной воде. Андрей достал из сумки газетный сверток, выудил оттуда нарезанный хлеб и четыре крепеньких соленых огурца, потом расправил газету, и я увидел, что это тот самый 'брехунок' с 'Робин Гудом из спецтранса'. Ну, я и говорю, что, мол, иной бы такую памятку под стеклом держал, чтоб не пылилась, - не всякого, поди, прославят печатным словом, пусть и безымянно. И так ведь всем понятно, о ком речь.
- Да, - говорю, - одну памятку под стекло, а другую - пасквилянту под глаз, чтоб за правило держал: себя блюди - на ближнего не дуди.
Горлоедов ухмыльнулся, но ответил не сразу, вначале отхлебнул рому из жестяного стаканчика и смачно закусил пупырчатым огурцом.
- По справедливости не Медунова вздрючить следует, - наконец сказал он, встряхивая пачку 'Беломора'. - Как думаешь, от кого он наколку получил? Не сам же он в цистерне сидел. - Андрей и мне протянул полный стаканчик. Я как до складчины-братчины дошел, сразу понял, откуда сифонит. Складчину я только одному человеку для красного словца сочинил.
И тут я догадался.
Потом мы выпили вдогонку и занюхали горбушкой. Речка подернулась чешуйчатой рябью, над ней замирали стрекозы и макали хвосты в воду. Мы сидели в тени посреди лета и очень друг друга понимали - даже молчать было не скучно. А может, Горлоедов что-то еще про себя берег, но по нему было не понять.
- И в какую сторону ты теперь думаешь? - спросил я.
- А в такую, что если я Надьке это с рук спущу, то и Медунова не трону.
- Справедливо.
- Труб-ба дело! - Андрей снова налил. - Да по мне, что в шапку плевать, что 'брехунок' полистывать - печали мало. Фельетон - не факт, а пустая фантазия, за нее меня ногтем не прищемишь. Пусть только премией обнесут - год будут искать на дерьмовоз охотника!
- Да, - согласился я. - Ты санитар скворечников, тебя нельзя лишать премии.
И мы опять выпили. Потом он говорил, что, мол, за карман свой не дрожит, у той же Хлопиной он ни в жизнь без подмазки пальцем не пошевелит, так что не опустеет рука берущего, и нет у него на этот предмет никакой головной боли. Слушать Горлоедова было приятно, и, чтобы дать ход его вдохновению, я спросил:
- Что же ты печальный, раз тебе по барабану?
- Я не печальный, я злой.
- На Надьку?
И тут Андрей заговорил о другом. Такова уж его манера - отвечать с выходом из-за печки. Он выразил сомнение в реальности воплощения идеи мира без войн, ибо женская половина человечества всегда бессознательно будет этому препятствовать. По-горлоедовски выходило, что в основе всякой агрессии лежит озверение власть предержащих, а из всех причин озверения самая неистребимая - это клиническое женское непостоянство.
- Твоя теория войн чужда марксизму, - сказал я, дождавшись паузы.
- Когда мужика бросают, он становится бешеным.
Тень от куста сползла в сторону, и мы перебрались за ней следом. От земли тянуло свежестью, и на голое тело прыгала любопытная травяная мелочь.
- Тебе, стало быть, от Нади отставка вышла? - спросил я.
И он рассказал, как за его спиной гурия спелась с этим кенаром Медуновым, который-де на самом деле только на то и годен, чтобы портить своим трезвоном всенародную районную подтирку - кто-кто, а он-то знает, как используют граждане свой печатный орган. Оказалось, теперь Надя не только отказывает Горлоедову в ласке, но уже держит его за такой незначительный предмет, что намерена обменять на этого...
А закончил он так:
- Я - гигиена, а он - пачкун. От его работы человеку один рак прямой кишки достается! - Андрей воткнул окурок 'беломорины' в дерн, плеснул в стаканчик кубинского горючего и добавил: - Крахмаль манжеты и гладь шнурки - через месяц они сочетаются законным браком.
Теперь, пожалуй, надо сообщить кое-что о Наде Беловой.
Прозвище 'гурия' очень подходило ее наружности: была она стройна и высокогруда, а кожу имела такую чистую и гладкую, будто, вместо адамова ребра, Господь смастерил ее из рулона мелованной бумаги. Что же до качеств внутреннего свойства, то к царскому правилу: жены цезаря и подозрение касаться не должно, - она никакого сочувствия не питала. Понимать это, само собой, следует не прямо, так как замужем она никогда не была, и вообще представить Надю в этом положении при ее независимой и взбалмошной натуре было весьма непросто. Понимать надо так: чихать она хотела на то, что говорят о ней в городе.
Все Надины увлечения случались стремительно и непредсказуемо. При этом она с легкостью забывала о недавней страсти, полностью, с удивлением и даже недоверием, от нее отстраняясь. Зато в новом сердечном порыве ни в чем себя не сдерживала и не признавала никаких выжиданий и проволочек.
С Горлоедовым Надя амурничала уже года три. Причем за это время не раз расправляла крылышки и выпархивала из его горсти на свободу. Ловить ее тогда было бесполезно - оставалось ждать, когда она угомонится и сама решит: лететь или не лететь ей обратно. До сих пор она возвращалась, но и о замужестве никогда прежде речи не было. Однако Андрей спокойно ждать не умел - при каждом ее такого рода выкрутасе он, что ли, немного съезжал с петель и начинал чудить. В такое время он становился бесконвойным и выкидывал номера, которые впоследствии получали, как правило, статус местных преданий.
Так вот, когда Горлоедов открыл мне на берегу Ивницы свою злость, стало ясно, что вскоре он зачудит. Для многих такой оборот дела был явно на руку, - начиная баловать, Андрей переставал вести счет деньгам и, не имея привычки пить в одиночестве, щедро тратился на собутыльников.
Однако меня больше интересовала сама развязка истории, тот неожиданный кунштюк, какой обычно выкидывал Горлоедов на вдохновенном пике своей обиды.
Итак, Надя выпорхнула...
Наследила лужами дождливая неделя, потом снова припекло, размяк в городе асфальт, а Горлоедов все не чудил. Уже было известно, что Надя заказала к свадьбе розовое платье и шляпку с флером, а жених - серый крапчатый костюм. Уже был снят зал в полуподвале чебуречной 'Тамара', куплены кольца и магазинная безнаценочная водка, а Горлоедов все пил и не думал оправдывать моего ожидания.
Наконец пришел медовый август. Однажды, за несколько дней до свадьбы, мы с Андреем случайно столкнулись на улице. Он только что сдал смену и теперь шел в предприятие общепита грабительской категории тратить дневной навар. Я был тут же приглашен на пестринку и, не имея срочных дел, двинул с
