На озеро, прихватив с собой пакетик мотыля и баночку рисовой каши, Иван отправился один. Не желающий мочить ноги Петруша остался дожидаться Ивана в усадьбе.
Управляющий жил в небольшом флигеле, поэтому господский дом был выстужен (по армейской привычке Некитаев предпочитал везде появляться нежданно, без предупреждения, дабы постоянно держать за собой тактическую инициативу) — потрескивающие в печах дрова его ещё не отогрели. Легкоступов ходил, не снимая пальто, по знакомым с детства комнатам и ему неприятно досаждала их зимняя неустроенность: кругом было много пыли, а свет и воздух казались блеклыми, реденькими, словно только из хлорки. Все часы в доме стояли, утверждая, как очевидцы, что время здесь уже умерло, но их свидетельские показания о том, когда именно это произошло, изрядно противоречили друг другу. В холодных этих стенах виделось что-то предостерегающее, зловещее — такая оторопь берёт порой на пустынном кладбище, где всё вроде бы в порядке, только то и дело незнакомыми голосами кричат птицы, скрипят на могилах кресты, мерцают огоньки в склепах да встают из гробов покойники.
Когда Иван вернулся, в доме было тепло и сыро, как всегда поначалу бывает в зимовалом, впервые протопленном жилье. Некитаев выглядел довольным, хотя по привычке сдерживал чувства. Семенившему следом управителю, мусолившему в руках дарёный малахай — тот самый, крытый малиновым плюшем, — велено было подать в столовую чай с ромом.
— Представляешь, — бросив шинель на канапе, кивнул во след усвиставшему малому Иван, — этот олух Царя Небесного заказал на зимний подкорм калифорнийского червя. Думает — рыбе мотыль уже не по чину! А если от этой холеры заморской она кверху брюхом всплывёт? — Генерал повернулся к пустым дверям и крикнул в пространство: — Дуботряс берёзовый! Ты ещё устриц из Марселя выпиши!
Некитаев явно пребывал в добром расположении духа — Петруше такой настрой был на руку, однако он не спешил начать разговор, карауля момент для естественного перехода к щекотливой теме.
Рома в хозяйстве не оказалось, поэтому к чаю подали коньяк и что-то из Гофмана, по прозванию пумперникель, — управляющий, хитрая бестия, смекал, что строгость барина озорная и ревизией он доволен.
— А ты отчего на кладбище не собрался? — спросил Иван.
Легкоступов в этот миг, вознеся очи горе, мысленно читал молитву: «Тебе, Господи, ведомо, что для меня благо, сотвори со мною по воле Твоей», — поэтому немного смешался.
— Ты полагаешь, ясень — или чем там обернулся мой родитель — тоже нуждается в подкормке? Быть может, мне следует принести у его корней кровавую жертву? Что ж, готов оказать тебе услугу и распотрошить на могиле твоего управляющего. — Пётр замолчал, сообразив, что взял неверный тон, потом добавил: — До родительской субботы потерпит. Дереву, что тетереву, зима — одна ночь.
Чай с коньяком придал сырому дому уюта. Кажется, потеплело и снаружи — за окнами трусил частый дождик. Обременённый невольной паузой, Петруша решился было начать разговор, но внезапно поперхнулся горячим глотком и закашлялся. Некитаев смотрел на него внимательно, но без участия.
— Ты как себя чувствуешь? Постучать?
— Как чувствую? — сдавленно переспросил Петруша. — Изволь. Как ребёнок, заигравшийся в прятки. Представь — это находчивый ребёнок, он отлично затаился — ушёл, как шашень, в тесное дупло или с соломинкой в зубах юркнул в бочку с квашеной капустой. А в это время остальных детей позвали пить молоко с пряником. Ну, они и пошли. А он не знает. Прошло десять минут, двадцать, тридцать восемь… Его никто не находит. Его никто не кличет. Само собой, он изнемогает. Впору бы самому открыться, но как — водит дворовый соперник. А какая обида узнать наконец, что никто не искал вовсе!
— От кого же ты укрылся в бочке с квашеной капустой?
— Это метафора, — пояснил Легкоступов и без антракта приступил ко второму действию: — Послушай меня, Ваня, и отнесись к моим словам разумно: Таня действительно ни в чём не виновата.
— Опять? — Генерал резко отодвинул чашку.
— Да. — Петруша пустился во все тяжкие и уже не мог остановиться.
— Кто же тогда?
— Я.
И Легкоступов за три минуты изложил Ивану вкратце свою коварную интригу. Ни о братьях Шереметевых, ни об иных участниках этого предприятия, Пётр не обмолвился ни словом. Когда он кончил, в столовой что-то стало со светом. Кажется, он несколько померк.
— Зачем ты это сделал? — угрюмо спросил Некитаев.
— Забудь ненадолго, что ты генерал, и пораскинь мозгами.
— Ты хотел поссорить меня с Брылиным?
— Я тебя с ним поссорил.
Генерал нахмурился — настроение его катастрофически менялось.
— Ты не доживёшь до старости, — наконец сказал он.
— А что такое старость? Только длинный отпуск перед началом новой службы.
— Ты не доживёшь до старости, потому что я собственноручно вышибу тебе мозги. — Некитаев в упор смотрел на Петрушу и в глазах его читался нещадный приговор.
Легкоступов с содроганием вспомнил строки из жития мученика Уара. Управитель консульской администрации обладал живым воображением, поэтому, зацепившись за последнее слово, легко представил себе такую — немного в китайском духе — сцену: он сидит, скованный, в уже известном ему кресле-ловушке и видит сторонним взглядом, что у него аккуратно, как у анатомического экспоната, вскрыт череп и обнажены кудряшки мозга. При этом он жив, но не может произнести ни слова, потому что в основание его языка воткнут ядовитый шип скорпены. Испытывая умозрительную, довольно неопределённого рода боль, он видит, как Некитаев и, почему-то, Аркадий Аркадьевич, заправив салфетки под воротник, готовят соль, перец и зловещие столовые приборы, чтобы полакомиться его живым, в красной паутинке капилляров, жирным на вид и ужасно страшащимся внедрения в себя ножа и вилки рассудком. Бр-р-р… Петруша поспешил стряхнуть наваждение.
— Побойся Бога, — сказал Легкоступов.
— Бог стоит во вселенной на одной ноге, как цапля, — заверил его генерал. — Россия — стопа Его. Оттого-то Ему нас и не видно. Ты знаешь, за что тебе придётся страдать?
— За что?
— За то, что ты не придумал другого способа добиться этой ссоры.
— Господь с тобой, я придумал даже несколько других способов, но, поверь мне, они были ещё ужасней.
Некитаев задумался над достойным ответом.
— В таком случае, я предоставлю тебе на выбор несколько кар, но, поверь и ты мне, все они будут не сахар. Боюсь, ты тронешься умом, как Буриданов осёл, пытаясь какой-то из них отдать предпочтение.
Генерал не повышал голоса, не брал особенно грозного тона, но от его слов Петру сделалось не по себе — он почувствовал, что мозг его уже черпают ложкой.
— Прежде, чем осудить меня, — предупредил Легкоступов, — ты должен узнать об одной услуге, которую я некогда оказал тебе и о которой, как мне кажется, ты не осведомлён.
— Что ещё?
— Четырнадцать лет назад я взял за себя Таню. Надеюсь, ты этого ещё не забыл.
Некитаев насторожился.
— Так вот, она была беременна. — Петруша выдержал паузу. — Ты понял? Нестор — твой сын. Не утверждаю, что я ангел, но как-никак я покрыл твой грех — неужели я не достоин снисхождения?
За один короткий миг, претендующий на неуловимость, Иван сделался багровым. Что-то в его голове происходило, возможно, именно то, что академик Иван Павлов называл бессловесным мышлением животных.
— Ты напрасно не съездил на кладбище, — глухо сказал Некитаев.
Легкоступов вздёрнул бровь.
— Полагаю, ты не доживёшь до родительской субботы. Своим признанием ты лишил себя права на милость. Я не могу позволить, чтобы это услышал кто-то ещё. У тебя нет будущего.
— Выходит, я никогда уже не скажу речь о Брылине? О том, что он хочет обустроить землю, как стерильную провизорскую?
— Боюсь, публично ты уже ничего не скажешь. — Вслед за этими словами Некитаев достал из кармана скоропал и «цыганской» пулей выбил Петрушу, так и не отведавшего пумперникель, в далёкий аут.
Обратно в Порхов Легкоступов ехал в машине охраны. За каким-то бесом запястья его были схвачены наручниками, хотя по приговору полагался кляп.
Глава 12
Кузнечик, луковица, камень
(год Воцарения)
Я стою с кинжалом или саблей в дверях и говорю: «Пока я жив, никто сюда не войдёт». Вот это убеждение. А вы друг от друга стараетесь скрывать сущность ваших мыслей и называете это убеждениями.
На Мастерской пахло шоколадом. «Не камзол делает дворянина, и не лохмотья — чернь». — Мусорщик в фартуке, выходя из подворотни с двумя мешками какой-то дряни, вежливо посторонился и отвесил Тане галантный поклон. Телохранитель, оставленный Таней в машине, на глазок оценил мусорщика из-за приспущенного стекла — жандармский ротмистр, не меньше. В своё время Петруша позаботился о должном присмотре за полезной гадалкой. Не взирая на его падение, предписания никто не отменял.
В доме ворожеи всё осталось по-прежнему (Таня была здесь однажды вместе с Легкоступовым, когда он заказывал хозяйке письмо, наповал сразившее седого лиса, — то самое, от его любимой внучки, беспечно плескавшейся в Ливадии) — тот же коридор, узкий и длинный, как ствол фузеи, та же комната с круглым столом под гобеленовой скатертью, готическими стульями и шёлковым абажуром, тот же террариум с пустоголовыми эублефарами. Не изменилась и гадалка — чуткие пальцы, застывшая пепельная причёска и фиолетовое платье, добытое не то в театральной костюмерной, не то в прабабушкином сундуке. Только теперь, пожалуй, она чуть больше пудрила на лице старость.
Соблюдая приличия, Таня выпила две рюмки «ежевичной» под довольно пустой разговор: хозяйка высказала мысль, будто бы всё, что когда-либо говорилось о мужчинах плохого — правда, и некоторое время они это соображение доказательно укрепляли. Впрочем, обмен мнениями доставил Тане известное удовольствие — по крайней мере, Петрушины витийства о том, что электричество — это пятая стихия, первоэлемент, осуществивший перекос в истории, благодаря которому люди от страха перед природой скатились к страху перед тем, чему у неё
