— Наше течение бурное. Нет ему укороту.
— Что вы такое говорите, Рашид Махметыч? Не утонуть бы.
— С ручками и ножками?
— И с головкой.
Хохочут.
— Барин ваш тоже весельчак?
— Мичман, — неопределенно говорит Рашид.
— Мичмана разве не бывают веселые?
— Печаль у него.
— Какая?
— Была у него одна девица, наша, калуцкая. Любовь у них была. Теперь — молчок.
— Другой полюбился?
— То нам не ведомо. Мается Василий Васильевич.
— Хороша ли барышня?
— Хороша. Против не скажу. Я ее сызмальства знаю. Талант ей даден. Рисует.
О каменный мол тяжко и гулко наваливается море. Оно просится в гавань.
Рашид вздыхает:
— Неверные вы, девицы…
— Вам что жаловаться?
— Я не за себя. За мужеский род.
— А мужеский род — так ли он верен?
— Смотря по течению.
Катюшке нравится намеками и полунамеками вести разговор о сердечных влечениях. Ей обидно за мичмана, у которого любовная печаль.
— Барышня-то богатая?
— В том и дело. Деревень не счесть.
— А у барина?
— Что у барина? Его отец иной раз сам за бороной идет. Хоть и дворянского рода. Кавалер Полтавы!
Рашид покрутил в пальцах голландскую сигару — третьего дня табак разгружал, — запалил фитилек.
Катюшка улыбнулась:
— Вишь, какой огонек высекли. А богатство с бедностью, Рашид Махметыч, не стыкуются.
Рашид поразился умному замечанию боцмановой дочери.
Вынул из кармана апельсин.
— Угощайтесь.
— Спасибо. — Катюшка остренькими ноготками очистила апельсин, разломила напополам. Половину отдала Рашиду.
Рашид положил мягкую дольку в рот.
— Так бы и жил всегда на Котлине.
— А что же, барина вашего в экипаж запишут?
— Всяко может быть.
— Эскадры далеко ныне не ходят.
— Как сказать, Катюшка. Слышал, как Василий Васильевич разговаривал со своим другом. Поход дальний держит в голове.
— В турскую землю?
— Велика земля. Не одне турки на ней живут. Есть земли сибирские.
— Чего там делать флотскому человеку?
— А море Ледовитое?
— Нешто и вы туда пойдете?
— Куда барин, туда и я. Ниточка за иголочкой. Мы теперь по гроб жизни пришитые.
В РАНГЕ ЛЕЙТЕНАНТА
В конце января 1733 года братья Лаптевы, получив отпуск, нагрянули в столицу. Незадолго до того получили письмо от дядьки — хворает, одолела подагра, просил навестить.
У Дмитрия была особая причина явиться в Санкт-Петербург.
Солнечным морозным деньком братья ворвались в дом на Карповке, вход в который по-прежнему охранял многолапый якорь, похожий на спрута. Распахнули знакомую калитку, застучали башмаками по крыльцу, отряхивая снег, — горластые, напористые, точно собирались брать дом на абордаж. Суконные их шинели с мичманскими позументами, с красными отворотами дышали ветром, горьковатым турецким табаком, смолою корабельной обшивки.
Борис Иванович в белом дурацком колпаке, в шелковой рубашке лежал под ворсистым одеялом, предаваясь самым грустным мыслям.
Дмитрий сразу оценил обстановку. Служака галерного флота приготовился к близкой кончине.
— А, наконец-то! Не забыли старого хрыча. — Голос у старшего Лаптева был слабый, какой положено иметь умирающему.
— Ты — старый хрыч?
Дмитрий дернул нити игрушечного «Орла». В куполе колокольчика заплясали металлические язычки, рассыпав по горнице мелодичные звуки тапты.
— Марсовые, по вантам! — приказал Дмитрий.
— Вставать, нечего хворобе предаваться! — приказал Харитон.
Никакое лекарство так не целит, как бьющая через край молодая энергия!
Скоро дядька, облаченный в халат, сидел за столом; лицо его порозовело, одолжился румянца у пышущих морозом племяшей.
Дмитрий с трудом сдерживал рвущуюся из него новость.
— Помирать собрался, да?
— Так годы, Димушка…
— Отставить! — гаркнул мичман Дмитрий Лаптев. — До моего возвращения.
— Ты куда навострился?
— Я?
Новость была такова, что ее нельзя было выплеснуть как заурядную новостишку. Новость требовала облачения торжественного, звенящего всеми своими буковками репорта. И Дмитрий отрапортовал:
— Га-аспа-дин корабе-ельный мастер! Дозвольте сообщить, что племянник ваш, мичман Лаптев, в скором времени отбывает во Вторую Камчатскую экспедицию, предводительствуемую капитаном-командором Берингом!
Флотский человек дядька! Оценил.
— Ну-у-у-у! Эте-те-те!
И никаких других слов не надо было Дмитрию. Своим изумленным восклицанием дядька все сказал.
— Заперся в своей берлоге, — ликовал Дмитрий, — знать ничего не знает! Весь Санкт-Петербург шумит. Экспедиция, экспедиция! А в нее зачислены многие наши парни — Прончищев, Челюскин…
— Господи, так сразу?
— Не совсем так. Прончищев, тот когда репорт подал! Я хоть и помалкивал до поры до времени, а мысль работала.
Борис Иванович повернулся к Харитону:
— А ты?
