этот Охотск?) начнут строить боты и шлюпки для хождения во льды.
— Ваше благородие, не извольте беспокоиться, — уверяет Семена шихтмейстер. — Якоря в срок поспеют.
Народ на фабрике всех племен и наций. Лица темные, изможденные. Повертись-ка при огне и жидком металле шестнадцать часов!
Брызжет металл, когда его разливают в формы пушечных стволов. В гортани кисло от формовочной пыли. Бежать бы отсюда на простор, хватить сухим ртом свежего воздуха, уткнуться щеками в траву, в прохладу. Нет, Челюскин не позволит себе такой слабости. Ох, лукав народ! Самые ленивые при нем бойчее машут молотами, проворнее бегают с ковшами.
В крошечной каморке шихтмейстер угощает Семена кумысом. Хорошо кобылье молоко, холодное, кислое.
— Сами откуда будете, господин шихтмейстер?
— Из Казани.
— Вон как? Вы, татары, вроде к другому приучены.
— Мой отец с малых лет кузнец. И меня обучил. Татары тоже всякие бывают.
— Я не в обиду. У нас на флоте людей по нациям не разделяют.
— И в нашем железном деле тоже. Всякую нацию переплавляем — на молотобойца, шихтовщика, литейщика.
«Это он хорошо сказал», — отмечает про себя Семен.
Не просто сотворить десяти- или двенадцатипудовый якорь, приварить к громоздкому стержню кривые рога с лапами, отформовать голову с проушинами, приклепать против рогов стойкую упорку.
В самом простом одеянии является однажды Челюскин на фабрику — грубые башмаки, холстинная рубаха, латаные штаны.
— Вы ли это, ваше благородие? — удивляется шихтмейстер.
— Не похож?
— Уж не в кузнецы ли решили записаться?
— В кузнецы!
— А что, вы силушкой не обижены.
— Коли так, прошу молот.
— Не господское дело — бить по наковальне.
— Молот! — приказывает Семен.
Татарин почесывает затылок.
— А что? Все кузни исходил, а некован воротился! Тряхну-ка с вами и я стариной.
Челюскин нацеливается прищуренным глазом на жаркий слиток.
Молот над головой.
— И-и-и-эх!
Шихтмейстер поправляет:
— Тоньше, тоньше… Тут силой одной не возьмешь.
— И-и-и-эх!
— Вот так-то лучше.
— И-и-и-эх!
Через полчаса Семен приставляет молот к ноге. Раскраснелся. Пот градом по лицу течет.
Дово-о-олен!
— Сей якорь будет мой. На «Якутск» поставлю.
Залпом выпивает кружку воды. Просит мастера из ведра полить на спину. От рубахи — пар. Тело у Семена цвета раскаленной поковки. Урчит. Стонет. Хрипит.
И опять одной рукой вздымает над головой молот.
— И-и-и-эх!
Лапа плющится. Розовое мясо металла в шелухе окалины не желает гаснуть, шипит, плюется жалящими шкварками.
— И-и-и-эх!
Челюскин бросает молот, поигрывает борцовскими буграми на руках.
— Господин шихтмейстер, пока не получу все якоря да пушки, буду служить у вас Гефестом.
Татарин пугается:
— Кем?
— Гефестом!
— Это кто же?
— Бог огня. Бог кузнецов.
— Не знаю такого.
— Да вот он же, — тычет себя в грудь.
Железная амуниция готовилась почти два месяца. Чтобы отправить ее, потребовалось тридцать телег.
С каждым из возчиков сошлись по две копейки за версту.
Накануне отъезда Семен зашел в канцелярию.
— Ваше превосходительство, — доложил Татищеву. — Дозвольте благодарить. Мастеровые славно поработали.
— Гефест! — улыбнулся Татищев. — Докладывали, докладывали. Ты славно помогал. Добрый путь тебе, штюрман. Берингу передай поклон. Как человек буду молиться за вас. Как географ и историк не премину обстоятельно узнавать о вашем сообщении.
Ранним августовским утром обоз тронулся в путь — к Тобольску.
Так были «подняты» первые якоря кораблей Беринговой экспедиции.
«УЖ ВЫ НОЧИ МОИ, НОЧИ МОИ ТЕМНЫЕ…»
К концу 1733 года основные экспедиционные отряды прибыли в сибирскую столицу — Тобольск. Восемь месяцев добирались сюда от Санкт-Петербурга.
А это была лишь половина пути до Якутска.
Люди болели, умирали, изрядно поизносились, кляня тракты, непогоду, неустройство заезжих изб, дурных ямщиков, ленивых паромщиков.
Прончищев писал в своем дневнике: «Крепкие, видавшие виды мужики звереют от бедствий пути. От лошадей одни скелеты остались. На какие муки обрек Таню? Сердце от жалости переворачивается. Но у нее хватает силы поддерживать меня, моих матрозов. И всему радуется при том. Да еще рисует».
На удивление всей команде, Таня действительно стойко переносила все тяготы дороги. Ни одной жалобы не услышал от нее Прончищев.
Как-то повозка лейтенанта завязла в топкой грязи. Василий в высоких кожаных сапогах вместе с матрозами толкал телегу. Лошади вылезали из кожи. Разувшись, Таня спрыгнула в черное месиво. Грязь достала до колен. Василий взял ее на руки, чтобы отнести в сухое место.
Таня вырвалась, рассердилась:
— Лейтенант Прончищев, ты надо мною не командир!
Заляпанная грязью с ног до головы, сжав губы, подалась к возку. Уперлась плечом в задок телеги.
— А ну, мужики!
В ней дьявол поселился! Напряглась, от натуги прикрыла глаза.
— Боцман! Боцман Медведев! Не топчитесь на месте. Проворнее.
— Татьяна Федоровна, да мы без вас…
