Куда ведет Нептун

— Толкайте!

Телега подалась.

Благо, речка рядом. Ни слова не говоря, Таня забежала за кусты орешника, сорвала с себя одежду, пошла в воду.

Плыла быстро, сильно выбрасывая вперед тонкие руки, иногда уходя с головкой на глубину.

Боцман Медведев загляделся:

— Ну и женушка вам досталась, господин лейтенант. Где такие барышни только родятся?

— На Мышиге.

Геодезист Чекин восхищенно цыкнул:

— С такой не пропадешь… Какая бойкость, решительность!

Прончищев согласился:

— Чего-чего, а решительности не занимать.

Рашид железной лопаткой счищал грязь с прончищевских сапог.

— Потом, — оттолкнул его Василий. — Отмыться надо сначала.

Когда Таня вернулась, матрозы шумно понеслись к реке.

Прончищев взял в ладони мокрое Танино лицо.

— Все не верю, что ты со мной.

Таня скомандовала:

— Прончищев, в воду! Не терплю лейтенантов с грязными руками.

Таня звала мужа Прончищевым. Обращение по фамилии казалось ей естественным и наиболее подобающим суровым условиям путешествия, где не место нежностям. Полное равенство в отношениях со всеми, некоторая грубоватость, безусловная готовность делить тяжесть пути со всеми наравне — так поняла она свое место в команде. И не изменяла взятому правилу.

Рашиду, который поначалу называл ее барыней, дала твердый урок:

— Барыни тут нет. Барыня в столице осталась.

— Как же кликать-то?

— «Кликать»! Нашел слово. Зови Татьяной Федоровной.

Таня ушла из дому почти без вещей. В Казани Василий купил жене одежду на все сезоны.

Таня увидела в этом повод погоревать над непредвиденными расходами лейтенанта:

— Вот что значит брать жену без приданого. В следующий раз, Прончищев, будь осмотрительнее.

Он угрожающе пообещал:

— Не будет следующего раза.

— Правда? — спросила Таня с детской радостью. — У меня подруга в замужество уходила. Показывала тайком свадебный сундук. Чего там только не было!

— Завидуешь?

— Тебя жалею! Ничего тебе этого не видать. А получила невеста в приданое кафтан немецкий с золотым кружевом, с тафтовой подпушкою, с подкладкой кумашною. Десять платьев бархатных. Три платья зеленой травки, мех рысий, хвосты собольи, меха бобровые, сорок золотников жемчуга, скатерти турецкие, платки персидские с золотом и серебром. А сукон аглицких! А шелков! А бархата!

Прончищев хохотал:

— А что мне досталось? Где моя роспись о приданом?

Таня гордо выступила вперед, надменно повела бровями:

— Прончищев! Лейтенант неблагодарный! Я ли не приданое?

— Приданое, приданое! — паясничал Василий, подыгрывая жене. — Да только в росписи еще значатся… — Он вспомнил напевную байку, которой когда-то потешала его Савишна, о незадачливом женихе. — Восемь дворов крестьянских промеж Лебедяни, не доезжая Казани. Восемь дворов бобыльских, в них полтора человека с четвертью. Четыре человека в бегах, а четыре человека в бедах. Восемь амбаров без стен. Восемь полатей тараканьих да восемь стягов комарьих. Конюшня — один конь гнед, а шерсти на нем нет. Сорок кадушек соленых лягушек…

— Тебе шутом служить! — Таня утирала слезы от смеха. — Не хуже Гаврилы Ивановича был бы.

Шутом? Он бы в актеры-лицедеи пошел! Жизнь веселая, беззаботная. Из города в город разъезжаешь на тех же повозках. Барышни смеются, плачут, в ладоши хлопают.

Иногда Тане совестно становилось за свое счастье. Но она чувствовала, что нужна Прончищеву, любима.

Впрочем, в своем состоянии она не была слепа. Далеко не все служивые по своей воле шли в дальнее путешествие. И она видела, как они маются, тоскуют. Взятые в экспедицию по «ордеру», по строгому воинскому приказу, они чувствовали себя глубоко несчастными, точно гнали их в Сибирь за ослушание.

Тяжко переживал свою долю боцман Степан Медведев. Дома у него в мазанковой халупе осталась жена с двумя малыми детьми. Это был мужик крепкого сложения; в квадратном лице с висячими усами постоянно таилась угрюмая усмешка.

На многовесельных дощаниках экспедиция шла к верховьям Камы. На таких судах нет крытых построек, жили под открытым небом. От непогоды укрывались шубами и парусиной.

Как-то за бунтами якорного каната Таня увидела одиноко сидящего боцмана. Свесив ноги, боцман напевал заунывную песню. Было что-то обиженное, наприкаянное в его фигуре. Хрипло выводил тоскливые слова:

Уж вы ночи мои, ночи мои темные,
Вечера ли мои, вечера осенние!
Я все ночи, все ночи просиживал,
Я все думы, все думы придумывал.

Высокие берега, поросшие хвойной шерстью бора, терялись в вечернем небе. Слюдяные фонари на бортах тускло отражались в речной воде, золотыми рыбинами плыли во след дощанику. Весла гребцов ложились на Каму без плеска.

Уж как одна ли дума-думушка с ума нейдет,
Она с ума нейдет, со велика разума.
Если бы были у меня молодые крылышки,
А еще-то были сизые перышки,
Полетел бы я на свою сторонушку,
Поглядел бы я на свое подворьице,
А еще бы на родного батюшку,
А еще бы на родную матушку,
А еще бы на свою молодую жену,
На свою молодую жену да на малых детушек.

Медведев смолк.

Таня подошла ближе.

— Можно, Степан, с тобой посидеть?

— Сидите.

— Что же ты замолчал? Мне нравится твоя песня.

— Так, про себя говорю, — смутился боцман. Утер щеки, виновато ухмыльнулся: — Дом, родню вспомнил.