Кажется, для нас наиболее выгодна Крестяцкая протока.
Вчера, 2 августа, пошел с Семеном на ялботе в поисках западного фарватера. За поздним временем уровень воды понизился.
Не отыскали нужную протоку среди многочисленных островов. Который же наш рукав?
…Будем поворачивать на юго-восток. Путь более дальний. Огибая Столб, потеряем время. Да что поделаешь… Хитрая дельта у Лены. Лабиринт.
…Снег зарядами повалил.
Вышли в море! Ура! Ура! Ура!
Люди укутались в тулупы, натянули на головы меховые шапки. Затопили в трюме железные печки.
Август, а зима явилась во всех своих достоинствах. А я о родной деревне Борищеве думаю. Там ныне яблоки поспели. Батюшка девкам грозит, чтобы справно в корзины клали. Я сам любил яблоки собирать. Скороспелка, белобородка, пипин, налив. А еще были яблоки фонарик, винный квас… Господи, что за мысли в башку лезут?
Батюшка с оказией прислал как-то в столицу целый ящик винного кваса. Лаптевы чуть не все яблоки пожрали.
Где-то сейчас брательники? Дмитрий-то с Берингом. Хорошо, кабы Харитон был рядом.
…Постояли немного на якоре западнее Быковского мыса. Пусть море успокоится. Побережем дубль- шлюпку.
13 августа 1735 года поставили паруса. На запад!
Корабль русского военного флота еще никогда не шел туда. Счастье морехода, даже облаченного в военную форму, в ожидании открытия, в надежде нанести на географический чертеж новый берег, новый остров, проторить неизведанную дорогу в волнах. Вот самая значительная минута жизни. Еще большую радость этой минуте прибавляет чувство, что рядом с тобою близкие люди.
Сильная слабость в членах. Впервые за все время своей хворости открылся Беекману. Мы были вдвоем, я запер каюту. Он смотрел меня. Скорбутная болезнь — другого приговора не ждал. Приказано пить горчайшую отраву, настоянную на хвое и листьях тальника.
Видя удрученный вид корабельного эскулапа, напомнил, что один раз он меня вылечил. Вылечит и сейчас. Просил Беекмана держать в тайне мою болезнь. Команда ничего не должна знать.
Матрозы дразнят его за прусское происхождение. Я просил назвать обидчиков. Лекарь фискалить не хочет. В трюме среди матрозов я сказал, что за унижение национального достоинства буду наказывать. Дисциплина на корабле есть не только выполнение командирского приказа, но она и в уважении к тому, кто рядом несет службу.
…Идем вдоль северного сибирского берега. Замечены первые плавучие льдины. Дождь сменяется снегом. Люди укутаны в звериные шкуры. Холод адский.
Подводным ледяным рифом пробило днище. Матроз Сутормин и боцман Медведев два часа стояли по колено в ледяном крошеве. Спасибо, братцы!
Вынуждены идти на зимовку к берегам реки Оленёк. Следующим летом, когда очистится путь, тронемся дальше.
Челюскин с матрозами на ялботе отправились в устье искать верный фарватер.
Глава третья
ОЛЕНЁК
История не сохранила имени русского казака, который дал реке нежное имя — Оленек.
Порожистая река, разбросавшая в своей горловине множество островков, плосковерхие сопки с нашлепками снега, безлюдная тундра — какую же доброту надо было иметь, чтоб подарить реке теплую, домашнюю кличку.
Первая попытка найти фарватер не увенчалась успехом.
Наконец вместе с Челюскиным и несколькими матросами на ялботе пошел Прончищев.
Сделав несколько промеров глубины, отыскали безопасную дорожку для входа «Якутска».
Преодолев волнолом, гребцы устремились вверх по реке.
Плыли версты три. Высматривали подходящее место для высадки. И тут на небольшом возвышении увидели с пару десятков рубленых изб.
Сошли на берег. Удивило странное безлюдье. Обошли дома — пусто.
В крайней избенке обнаружили насмерть перепуганного старика. По лицу русак из русаков — короткий нос, круглые глаза. А лопотал по-якутски.
— Ты кто?
Старик недоуменно смотрел на пришельцев. Наморщил лоб. Кажется, что-то вспоминал.
Челюскин прикрикнул:
— Да говори, ты кто?
Старик с головой укутался оленьей шкурой. Точно дикий зверек уполз в нору.
Хороша же первая встреча с туземцами!
Однако старик недолго пробыл в своей норе. Видимо поняв, что ему ничто не угрожает, дед высунул нос из своего мехового укрытия.
— Чума! Чума! Уходи!
— Э, да он знает по-нашенски, — обрадовался Прончищев. — Ничего, пусть успокоится.
Дед упрямо талдычил:
— Чума! Чума!
— Выползай, дедуля! — Челюскин подбодрил старика. — Мы люди мирные. На, трубку, покури. Хорош табачок.
Странный туземец схватил грязной рукой трубку.
Все-таки его удалось разговорить. Отдельные русские слова (помнил, оказывается!) мешались с якутскими. Из всей этой булькающей, непутевой мешанины фраз можно было понять: жители селения, увидев на взморье судно, страшно перепугались. Все до единого покинули селение.
— А ты как остался?
Выяснилось, что у старика ноги плохо ходят. Он помирать остался. Звали его Иваном.
Это рассмешило присутствующих при разговоре матросов. Иван! Во куда занесло нашего Ивана! То ли русский, то ли якут.
— Давно тут живешь? — спросил Прончищев.
Старик заморгал редкими белесыми ресницами, соображая. Когда догадался, о чем его спрашивают, растопырил пальцы на обеих руках, тряхнул ими семь раз. И еще один палец показал.
— Семьдесят один годок! — по-детски обрадовался жестикуляции старика Челюскин. — В тундре
