— Борода что трава, скосить можно.
— Кому как. У иного борода выросла, а ума не вынесла.
Доволен Федор. Обучит крестный сынка. Только б не помер к тому времени старик.
В сентябре 1762 года короновалась Екатерина II. Объявила себя полковником лейб-гвардии Семеновского полка. По такому случаю семеновцам, а они больше всех кричали за новую императрицу, поднесли рейнского вина, на роту выдали по жареному быку.
Санкт-Петербург озарился ночными огнями, на всех углах зажгли плошки с фитилями, пушки палили с фрегатов и со стен Петропавловской крепости.
А на Царицыном лугу — праздник!
Шумский позвал Марью с Васькой поглядеть на диво.
Мимо деревянного амфитеатра, где сидела царица, в плотном строю вышагивали гвардейские полки.
— Хорошо, бравые, идут, — восхитился Шумский. — Аж земля колготится. Вот и ты, Васька, подрастешь, в параде пойдешь. Так и стукотит, скажут, так и стукотит палочками. Кто таков? А Зуев. Чей крестник? А то не знаете? Ксенофонта Шумского, кунсткамеры чучельника ея императорского величества.
По Царицыному лугу — география планеты предстала. Все обитающие на ней народности, от древности до нынешней поры, явили свой боевой лик и дух. Резво проносились запряженные в шестерки колесницы и возки — римские, турецкие, эфиопские, индийские… Сияли мечи, медные зеркала щитов, каски, изогнутые у переносья птичьими клювами, копья, мушкеты. Воины, одетые в латы, чалмы, фески, рыцарские доспехи, смиряли бег коней. Амазонки в туниках и матерь славян — киевская княгиня Ольга. Взмахнула рукавами, голуби взмыли в небо Санкт-Петербурга. Шут в игрушечной тележке кнутовищем погонял трех ленивых ослов, перевитых цветными лентами. Карла подпрыгнул, встал на руки, потешно задрыгал коротенькими ножками в шароварах. Толпа грохнула от хохота. Карла швырнул в зевак денежную мелочь. Ваське грошик достался, а Марья убивалась, что копейки с травы не подняла.
На одной из колесниц — страшилища, закутанные в медвежьи шкуры. Окровавленные рты, а из уголков — свирепые клыки. Нелюди. Уставились на толпу, набычились, буркалы так и бегают, выискивают, в кого бы клыки вонзить.
— Самоеды, — поясняет Шумский. — Племя кровожадное, человечиной питающееся, кровью умывающееся.
— Страсти, — ужасается Мария, — нешто есть такие?
— В стране сибирской. Идолам поклоняются.
Вася ткнулся матери в подол:
— Бо-о-я-язно.
— Дурачок, батька разве даст тебя в обиду?
Над лугом затрещали петарды, вспыхнули разноцветные огни фейерверка.
«Санкт-Петербургские ведомости» извещали на другой день: пополудни в начале шестого у Сенного моста актеры сыграют комедь с выпускными куклами. Представляют сказку о Бове-королевиче и королевне Дружевне.
Марья взяла Ваську на представление. Куклы пели под рожок и флейту, кололись копьями, бились мечами.
На ротном плацу Вася рассказывал ребятишкам виденную историю. Гренадеры, сидящие рядышком, дивились:
— Гляди, как памятлив. Зуевский, что ли, сынок?
Тогда и повел солдат Федор Зуев сына в вольную школу Ксенофонта Шумского.
Вольная школа — кособокая сторожка из нетесаных сосновых бревен о двух слюдяных окошках. Два стола, две скамьи, а учеников шесть человек, от восьми до двенадцати лет.
Сел Васька рядом с Илюшкой Артамоновым, купеческим сыном. Он так сразу Ваське и назвался: «Я сын купеческий, а ты чей?»
— Солдатский.
В перерыве Илюшка устроил Ваське ерошки — пальцами теребил волосы против шерсти.
— Стань во фрунт!
Васька осерчал:
— Мой батька как стрeльнет в тебя из мушкета.
Артамонов положил лапы на Васькины плечи, придавил, просунул его голову между своих ног, забарабанил по спине:
— Бей дробью, енерал на подставе.
Увидел Шумский:
— Артамонов, чего забижаешь солдатского сына?
— Так ерошки.
— Дурачлив и дерзок ты, Илья. А отрок должон быть весьма учтив и вежлив. И лучше, когда про него говорят: «Смиренный молодец», и худо, когда молвят: «Он есть спесивый болван».
На дворе проскрипела фура с сеном — стог походил на солдатский треух. Шумский неторопливо говорил:
— Так вот, сперва аз да буки, а там и разные науки. Очиним ножичком перо. Перо гусиное во все науки двёрки открывает, при старании всякий преблагих дел может добиться в услужении отечеству.
Держал Васька первое в жизни перо. Кольнул ладошку — острое. По слюдяному окну сбегали круглые дождевые капли. «Хвостик приписать к капле, аз и получится», — подумал Васька.
В ту осень жили во дворе, в шалаше из жердей. Сам ротный запечатал светлицы — пожары кругом полыхали полыхом. Топи печи на улице, целей будешь.
Вот побудка. Топот солдатских ног, отец прижимает к животу барабан. На плац! Палочки так и пляшут. Солдаты в шеренге; гнутые пуговицы на мундирах надраены мелом, на всех белые чулки, подвязанные под коленками, точно низ строя выбелили.
Барабаны призывно забили.
Васька под марш в школу шагает; ать-два, ать-два.
Зуев перо держит твердо, буковки и цифирьки на бумаге не валятся в сторону. Стоят ровно, как солдаты на плацу по команде «смирна-а-а».
— Артамонов, что есть арифметика? — спрашивает Шумский.
Артамонов тоскливо заглядывает в оконце, будто там как раз сказано, что есть арифметика.
— Беспамятный! Арифметика допреж всего наука купеческая. Сукном как будешь торговать, когда счета не знаешь?
— Счет. На кой он сдался? Зато сукно знаю. У отца его вон сколько! Полусукно, саржа, пониток, сермяга…
— Сермя-я-яга-а-а. Ну, Зуев, подскажи нам.
— Арифметика естьнаукавычислительнаяхудожествочестноемногополезнейшеемногопохвальнейшее.
— Сложи, Зуев, два обоза к трем обозам. Сколько будет?
Про обозы он все знал. Отец караулы на заставах нес. Откуда обозы, с чем в столицу жалуют, по какой надобности? Досмотр строгий, неподкупный. Мужики робеют, искательно в глаза заглядывают. Вон путь какой пройден, вдруг не пропустят? Пропустят: отец справедливый, никого не обидит.
Чего только Вася тут не увидел! Клин лаптями славился на всю Россию — петербургским мужикам лапти клинские. В Новгороде славно творог сушат — сырть. Принимай, столица, сырть новгородскую! А вот валдайские баранки — каленые, солоноватые, всем угощеньям угощенье! Город Глухов курцам посылал сырые листья — папушный табак, в связках. («Закуривай, малец», — смеются глуховские мужики.) Псков слал снетки сушеные, Шуя — мыло крепкое, Вологда — свечи стеариновые, Нарва — миноги, Ростов- Ярославский — лук и чеснок.
Вся Россия через подставу стекалась в столицу.
Однажды мимо караульной будки провели арестантов в кандалах. Раздались подводы, притихли извозчики. Звенели цепи, шаркали по деревянной мостовой истоптанные лапти.
