Было б там золотишко, у Ледяного моря-то!
Ерофеев пригоршнями захватывал из миски влажную морошку и, подставив рот, как под дождик, глотал ягоды, жмурил глаза, крякал. Согласно кивал головой то комиссару, то чучельнику, выражая полное удовлетворение жизнью, вольготностью казачьей вольницы. Ему нравилось тут. На стенах крест-накрест ружья и сабли, на полу ноги утопают в медвежьих шкурах, под притолокой ветвились оленьи рога. Тепло, домовито. Пожелай, и он мог бы так зажить, довольно перекати-полем мотаться по белому свету: то по Каспию неприкаянно, то в дальние оренбургские степи. Прикрикни на инородца, он тебе что хошь в избу притащит — куницу ли, соболя, а то и оленей приведет. Одно слово — казак! Хозяин на сотни верст. Вольготно-о-о! И не моги бунтовать, рогатое племя. Может, бросить все да напроситься в службу к березовскому атаману?
Ерофеев выпил еще стакан браги.
— Голова моя, головушка, — заголосил он.
— Закосел наш казак. — Вася положил руку на плечо Ерофеева.
От этого непроизвольного Васиного жеста стрелок Ерофеев совсем размяк. Застыдился своих грешных мыслей.
Вася развернул на столе большую карту. Отпечатанная в академической типографии лет десять назад, она изрядно поблекла, поистерлась, отдельные ее места буквально представляли белые пятна. Денисов удивленно выпятил губы. Вытер полотенцем руки, по изгибу контура легонько провел пальцем.
— Волга? — И изумился, словно открыл реку.
— Волга, — улыбнулся Зуев.
— Ух ты, растянулась… А это? Да Днепр. Так и написано, гляди — Днепр. Велика натура земли русской.
— Ты, что ли, никогда атласа не видал?
— Не довелось. Аз да буки — вот наши науки.
Зуев ногтем отчертил линию берега Карского моря — от Обдорского городка, Салегарда, линия проходила рядышком.
— Вот куда пойдем.
— Хе, хе, чего нарисовано. Тут выходит, что Обдорский городок чуть не на берегу морском стоит.
— А нет?
— Море подале будет.
— Море, может, и подалее. Наш же путь до побережья Карского залива — вот сюда.
— Не ходил, не знаю. Одно скажу: пути там нет. Сомнение берет. Да вам виднее…
— Какое виднее! — Зуев насупился. — Чего знаем про залив?
— Вот и говорю, — засомневался Денисов. И сочувственно пострадал. — Через тундру эту проклятую идти, немереную. А зачем, ради какой выгоды?
— Наш Василий, — сказал Шумский, — хоть малый, да удалый. Линия у него на лбу путешественная.
Этот довод отчего-то сразил атамана.
— Ежели линия… — Он уважительно погладил карту.
— До Обдорского городка, — размышлял вслух Вася, — пойдем на лодках.
— Это пожалуйста, — согласился Денисов. — Лодки есть, берите.
— Оленей в Обдорске отрядят?
— Отрядят. В день на олене можно ехать, не соврать, часов двенадцать. Устанет — выпряги, дай подкормиться. И опять в дорогу. Олень, олень…
Вася слушал атамана и вспоминал, как, напутствуя его в дорогу, Паллас говорил: «Об оленях особо напиши — наиподробнейше. Первое слово твое будет». И верно: об оленях петербургские зоологи мало что знали, не изучен был сей обиталец Севера.
Об оленях Денисов хорошо рассказывал.
Вечером Зуев записал в журнал рассказ атамана. Буковки крошечные, круглые. Строчка к строчке, как след пеструшек на снегу.
Вася сам еще как следует присмотрится к оленям, научится понимать их не хуже северян. Тягло, поилец, кормилец. Олень в запряжке никакого знака усталости не подаст. Не задыхается от бега. Но придет час — вмиг упадет бездыханный. Зимой на олене можно пройти до двухсот верст, но каждый раз, часика через два, выпрягать, дать поесть снегу. Выбьет олень мох у юрты — передвигайся на новое местечко, иди за юшей дальше — юшей прозвали самоеды оленя. Летом за сухостью олень мох не щиплет, а ищет свежую траву, гложет листву карликовых берез и ив. Оленье мясо — лучшее лакомство для инородцев. Из оленьих шкур — пимы и шубы. Оленьим мехом подбивают лыжи для лучшего скольжения. Оленьими пятками подшивают обувь. Для крепости и здоровья пьют настой из размолотых оленьих рогов.
Зуев не раз поразится, какие глубокие, всеведущие глаза у оленя — в них то печаль, то ожидание, то покорность. Кажется, этому обитальцу севера внятна речь человека. Даже в домашней лошади нет-нет и проснется нрав буйных степных коней. Олень не знает бунта против человека.
А хитрец какой! Мигом уяснит желание хозяина, увидевшего стадо диких оленей. Их надо залучить, заставить жить возле чума, где пахнет похлебкой, горланят дети, смолят лодки мужчины, вяжут сети женщины. И домашний олень — о, лукавец! — приблизится к вольным своим сородичам, вступит с ними в притворные игры, зная, что рядышком неслышно крадутся с арканами в руках люди. И пронесется над рогатой головой юши веревка, пущенная хорошо натренированной рукой…
Да, сама природа соединила оленя и самоеда.
Зуев писал, не замечая времени, потому что летние светлые вечера в этих землях не признают сумерек и солнце лишь на часок-другой освобождает от себя небо.
Вдруг он вспомнил вопрошающие глаза Денисова — за какой выгодой идут путешественники в тундру? Он не нашелся что ответить. Да разве одним словом скажешь?..
И только казачонок Петька заглядывал в избу, дожидаясь, когда Зуев освободится и они опять пойдут прогуляться. Еще много чего хотел показать Петька приезжему.
Петька сидел на порожке. Вот так и станет сидеть, пока Зуев не выйдет. Никто не схватится: где, мол, Петька? Он сам по себе. Где покормят, где попоят, где одежонку сунут.
У Петьки ноги быстрые, руки проворные. Кому дровишек наколет, кому огород польет, кого на лодке перевезет.
Лошадей в Березове немного, а у кого есть, кличут казачонка.
— Ну-ка, своди, пострел, на водопой.
Бегает Петька и в становье обрусевших остяков, что за оврагом. Уж как попотчуют! «Сиротка пришел, сиротка пришел…» Лопочут, смеются, суют вяленую несоленую оленину. Петька не уважает остяцкого угощения, но не отказывается. Чего обижать инородца? Хорошо, когда в становье приходит самоед Эптухай, охотник молодой. Лотом Эптухай со своим племенем отправляется на север, к Ямалу. А ранней весной и зимой частенько наведывается в Березов. То ясак приволокет, шкуры да меха, то в лавку заглянет. Эптухай годков на пять старше Петьки, а повадки что у мальца. И по-русски сносно калякает.
— Петька, пойдем на берег на лыжах кататься.
Эптухай, когда с горки съезжает, никогда не падает. А Петька нет-нет да и нырнет в сугроб. Эптухай гогочет, наваливается на мальчика, запихивает за воротник снег:
— Казак дурак, казак дурак.
Петька и не думает обижаться:
— Не дурее вашего брата.
— А самоед тоже есть дурак. — Эптухай хохочет, и щелочки его глаз совсем закрываются. — Который самоед пьет оленью кровь и жрет сырое мясо — тот умный самоед.
— Скажешь тоже.
— Так шаман Сила говорит.
— Он сам умный?
