Пурга со свистом ворвалась на Невскую першпективу, ледяными бельмами залепила окна Троицкого подворья. Сумрачно в классах. С утра зажигают плошки. Пар изо рта валит. Повезло тому, кто у печки. А у окон — б-р-р.
На дворе побегаешь, потолкаешься, сбегаешь на ледяные горки — разогреешься. Ледяные горки — что высокие ходули. А на самой верхушке — площадка. Санки туда затащишь и по заледеневшей крутой дорожке — на замерзшую Неву. Санки низенькие, от сиденья до полозьев с ладонь. Однако поместительные. Вася, Коля, Фридрих и Мишенька, плотно прилипнув друг к другу, усаживаются на сиденье, отталкиваются… И-эх! Крепче держись, братва! Мороз душит горло, губ не чуешь — в пропасть катишься…
Накануне воскресного дня Мишенька отвел товарищей в сторону:
— Завтра дядя просил пожаловать. Полегчало ему.
В ту последнюю зиму своей жизни Ломоносов редко кого принимал. Но вот боли поутихли. Тогда-то Михаил Васильевич и пожелал узнать приятелей племяша, малолетних школяров гимназии. Отцов Коли Крашенинникова и Фридриха Рихмана почитал как лучших товарищей, по смерть незабвенных. Сколько с профессором Рихманом сделано совместно, чтобы «отвратить от наших храмин гром»? Мало кто знал, что в тот год, когда профессора Рихмана убило молнией, Михаил Васильевич более других пекся об несчастной участи его вдовы. Семья Рихмана осталась без всяких средств. Ломоносов писал тогда начальству: «… будьте семье Рихмана милостивый помощник, чтобы вдова лучшего профессора по смерти своей пропитание имела и сына своего, маленького Рихмана, могла воспитать так, чтобы он такой же любитель наук был, как его отец…»
Фридрих и ведать не ведал об этом письме. Не знал и того, что по приказу Ломоносова его зачислили в гимназию.
А какой надеждой для ученой России был путешественник Степан Петрович Крашенинников! Сколько мучительных трудов приложил, чтобы добраться до восточного края державы. Сочинил полезнейший труд. Только не дожил до выхода книги в свет. Недруги по Академии чинили всякие препятствия. Михаил Васильевич добился, чтобы «Описание земли Камчатки» было напечатано в академической типографии. Держал Ломоносов книжку в руках, печалился, что не увидел ее Степан Петрович.
Вот чьих сыновей ожидал Михаил Васильевич.
В тот день проснулся рано. Торопился работать. Знал, что времени ему немного отпущено. О смерти не думал, не страшился ее. Даже записал: «Я не тужу о смерти, пожил, потерпел и знаю, что обо мне дети Отечества пожалеют».
Он сочинял записку о научной работе в Академии. Исписывал лист за листом: «Вот мое завещание детям Отечества…» Он точно принимал парад всех имеющихся на русской земле знателей. Геометр! Сокращай трудные выкладки, без сей науки не обойтись ни в астрономии, ни в механике. Химик! Приближай химию к физике, поставь ее в равенство с этой наукой. От химии многое ожидают медицина, литейное дело, краски. Географы! Кому как не вам издавать атласы, чаще отправляйтесь в экспедиции!
— Мишенька со школярами! — доложили ему.
В сенях мальчики скинули овчинные тулупчики, обмели с валенок снег, утерли мокрые лица.
Дверь широко распахнулась. В притолоке стоял дородный лысый мужчина в длиннополом вишневого цвета халате. Редкие седые кудельки касались ушей.
— О, пожаловали. Милости прошу, господа гимназеи.
Мишеньку расцеловал в обе щеки, помял любовно. Пожал руки мальчикам.
— Вот какие все румяные! Пошли в кабинет. Согреемся. Скоро щи поспеют.
Ломоносов! Да ведь это и есть тот господин, что селитряную землицу пробовал, на Троицкое подворье пригласил.
— Давайте знакомиться, господа гимназеи.
— Фридрих Рихман! С вашего позволения.
— Николай Крашенинников.
— О, братец, крепко па отца смахиваешь.
Ломоносов чуть отступил, присматривался к Васе, разводя руками.
— Солдатский сын, отрок Василий Федоров Зуев!
— Точно так, не запамятовали.
— Я? О, братец, бог памяти не отнял. Экзамен сдал изрядно?
— Сдал помаленьку.
— Туго пришлось?
— До поту прошибло, как астроном Румовский и анатом Протасов спрашивали.
Ломоносов откинулся на спинку кресла:
— Показал, что не дитя, а отрок?
— Показал! — поддержал товарища Головин.
— Я отсюда за вами тихонько наблюдаю. Так это про тебя, Зуев, байку мне поведали. Смеха ради, спросил у тебя Румовский: «В чем должность человека?» А ты? Ну-к, что ответствовал?
— Рассматривать самого себя и прочие создания!
— Вот точно! Так мне и сказывали. Уморил, братец. Сам придумал?
— Да не… Сам немножко, а так дядька Шумский надоумил.
— За правду тебе алтын!
В кабинете Михаил Васильевич велел гимназистам садиться на медвежью шкуру, раскинувшую когтистые лапы от двери до окна. Вася погладил упругую шерсть — вот так косолапый был!
Потрескивали березовые поленья в камине. Окна занавешены гардинами. Огонь бросает блики на цветные обои, на высокий лепной потолок. Пахнет жженой берестой, табаком.
Глобус на столе — голубой шар на подставке чуть наклонен, окольцован железным обручем. Вот бы крутануть! А что за труба диковинная в углу? А, так то телескоп, звезды высматривать. Глянешь в глазок — звезда сама к глазу льнет, как притянутая. И луну можно обозреть.
Ломоносов закуривает трубку, подмигивает Васе:
— Помнишь, какой я угадчик? И сейчас угадал.
— Чего угадал, дядя? — любопытствует Мишенька.
— Угадал, что Василию страсть как охота глобус повертеть. Покрути. В ночезрительную трубу сейчас ничего не увидишь, а глобус на все времена суток.
Вася вскакивает со шкуры.
Ломоносов предостерегает:
— Отрок, осторожнее! А то все моря-то в одно сольются. И будет один сплошной океан, не распутаешь. Заплутаются мореходы.
Мишенька смеется:
— Не заплутаются, дядя. Сам прошлый раз мне говорил, что всякие морские приборы сочиняешь.
— Ну, так то на бумаге пока. Прикидки.
Твердо выговаривая слова, Фридрих спрашивает:
— С вашего позволения, спросить хочу: какие приборы?
— Ну, дотошный народ. Допекли. — Ломоносов достает с полки кожаную папку, в ней кипа чертежей, рисунков. — Разные сочиняю приборы. Один, чтобы определять снос корабля во время дрейфа. Вот, чтобы знать скорость морского ветра, направление его. Вот компас самопишущий.
— А у меня тоже компас есть, — радуется Вася. — Мишенька подарил.
— Это компас простой. А я подумываю о компасе, чтоб отсчитывал до одного градуса.
Книг в шкафах — за день не переберешь! Корочки всех цветов, надписи на двунадесяти языках.
