погожему, не частому в Санкт-Петербурге, деньку.
— А, гимназей! Гляди, как вырядился! — Расставив руки, дорогу перегородил купецкий сын Илюшка Артамонов. — Здорово, художество честноемногополезнейшее. — Подергивал плечами, точно в пляску собираясь.
— Ну и здоровила ты! — откликнулся Зуев. — И по узнать.
— А чего? На семик в кулачный бой ходил. Одного приказчика заломил. Во — пощупай! — И выкатил на руке жесткий мускул. — А ты… хилый.
— Да это я с виду такой.
— Много теперь разумеешь?
— У-у-у. — Вася раздул щеки. — Всю башку распирает.
— А что? Надоест, приходи, упрошу батьку взять в мальчики, сукно мерить. Батька помрет — первым приказчиком в лавке назначу.
Артамонов вынул из кармана серебряный рубль, подкинул на ладони.
— Видал? А в гимназеях чего имеешь?
Вася засмеялся:
— Где мне до такого богатства.
На набережной обогнали барку с лесом.
— Эй, служивые, почем доска? — заорал Артамонов. И скосил глаза на Зуева. — Батька захочет, все купит. На купце все держится.
— Подумаю, Илюша…
— Вот и думай, пока я добрый. В товарищах с кем ходишь?
Когда Артамонов услышал, что отца Фридриха громом зашибло, вскрикнул:
— Вон до чего наука доводит. И ты тоже будешь молнию ловить?
— Молния мне ни к чему.
— А чего к чему?
— Ну, землемерия.
— Это которая? Что в хождения посылает? Хочешь, Москву покажу? — Артамонов схватил Зуева за уши, больно потянул вверх. — Видишь? И хождений никаких не надо.
Вася потер ухо и ловким приемом, каким обучил его Коля Крашенинников, двинул кулаком в артамоновское пузо. Этого Артамонов меньше всего ожидал от солдатского сына. Не удержался на ногах и шмякнулся на тротуар.
Дома отец и мать не знали, куда усадить его. Отец обхаживал со всех сторон, восхищался:
— Модник какой, а?
Вася и в самом деле выглядел заморским франтом — суконный костюм, шляпа, прошитая цветным шнурком. Вытащил из-за пазухи книжку из жизни киевских князей.
— Глянь, Марья, чего тут написано: за усердие! — Отец обнял сына. — Как все одно редут взял…
Отец сдал в последнее время, в волосах пряди седины — соль с перцем, а службе конца не видать. Били недавно Федора шпицрутенами. Вышел в ту пору государев указ: помещикам за «разные предерзостные поступки» разрешили ссылать в Сибирь крепостных. Из родной деревни Филимоново солдат получил весточку — родича, оторвав от жены и детей, угнали в заобскую сторону. Федор сунулся с челобитной к ротному майору. Тот взбеленился: не солдатская, дескать, забота печься о государевых ослушниках.
— Какие ж науки, сынок, постигаешь?
— Латынь, немецкий, географию, историю, астрономию.
Марья суетилась у печи. Разгоряченная, счастливая. Ухваты так и мелькали в ее руках.
— Ты, сынок, лучше скажи: не забижают ли дворянские дети, а то все науки да науки.
— Свои волосы ерошь, а чужие не ворошь.
— Во чешет! — восхищался отец. — Откуда и берется.
— Да в тебя же, — подсказала Марья.
— Я что? Мое дело: стой на часах да казну полковую береги, да барабан при параде чтоб в руках чесался.
Уминая блины, Вася рассказывал, как недавно с товарищами бегал в анатомический театр — кормили слона.
— Видела! — всплескивает руками мать. — По Невскому водили. Не притопнет тебя, Васенька?
— Смирный он. Профессор Протасов велел его наблюдать.
— Это как же наблюдать? Чтоб не убег?
— Всякие повадки примечать, как при какой погоде себя ведет. Жарко было, так он в хобот воды набрал и окатил. А когда дождик — грустит. Хоботом трубит: сты-ы-ну-у!
— Чувствует, значит.
— Ага!
— Профессора Протасов и Румовский ученые — страсть! Про все знают, все ведают: что против, а что насупротив.
— Это как же понимать? — интересуется отец.
— Потеха! Вот по истории учим разные достопамятные даты. Сколько там лет от печатания книг, от сотворения мира сколько прошло, от Ноева потопа.
— Ну?
— А вот, батя, н разберись. Наводнение в прошлом годе на Неве было, а был ли Ноев потоп?
— Да ты, Василий, в своем ли уме? — пугается Марья. — Нешто не было?
— Было! Так вразумляют на историческом предмете. Вот и солнечные там затмения учат, тоже дело господнее.
— Истинно господнее! — крестится Марья и испуганно выглядывает в окошко.
— А профессор Протасов давеча говорил: естественные науки освобождают от ужаса обывательского. И астроном Румовский говорил: географы более не почитают комет за предвестников несчастия. И затмения не от гнева божьего.
— В заобскую сторону не сошлют тебя, Васенька? — Марья уселась на скамье, прижалась плечом к Федору. — Чего ж говорят вам?
— А то и говорят: есть это естественные явления атмосферы.
— Ой, Васенька, дурят вам голову, несмышленышам.
— Не задурят авось, — сердится Федор. — До известных родов ведут мальцов. Подрастут — разберутся.
— Да я и сам полагаю, что разберемся! В хождение пойти бы мне.
— Это куда ж? — опять пугается Марья.
Еще в прошлом году Васька был как все мальцы — свой, понятный. И сейчас нет никого роднее его, но другой совсем. Какие рассуждения заимел, господи! Ведь кто чужой услышит — в ослушники запишет. В железо да в Сибирь, не своей волей.
А Васька уплетает блины с медом, пот утирает со лба. Ему смешно, что так переполошил родителей.
Федор подходит, гладит по затылку:
— Вон ты какой стал… Да. Не чета иным. А вот о хождении ты чего сказал? К слову пришлось?
— Книгу Степана Крашенинникова намедни читал про камчатское хождение. Занятная книжка. Коля давал читать. Сын того самого…
— Рано тебе думать о том. Гимназию кончишь — хоть в писаря, хоть в счетчики. И в полк возьмут, и купец иной не побрезгает.
— Не хочу к купцам!
— Поговори мне! А жизнь, она так повернет, что держи руки по швам: «Слушаю, ваше благородие…»
Марья обнимает сына, щекой трется о его щеку. Как, однако, исхудал Васенька. Хоть и франтом глядит, а дитя дитем. Руки то-онкие, на шее жилка бьется — голубая… Господи, не дай пропасть ему.
