служивый из отцовской роты.
— Вот так мануфактурка! Сын Федора Зуева? Ты куда это навострился? Да тут еще один пострел? Стой-ка, кликну сержанта.
Больше всех кипятилась саксонской нации вдова:
— Уф-фолить, уф-фолить, чтоб другим было непоф-фадно.
Астроном Румовский, однако, восстал против такого наказания. Защитил «ослушников» и профессор Протасов. «Намерения школяров были продиктованы высоким помыслом», — заключил он.
Зуева и Крашенинникова на три дня заперли в холодную, под замок. Так вместо Каниного Носа побывали они в карцере на воде и хлебе.
Глаза Румовского горели. Он говорил о широтах и долготах так же вдохновенно, как учитель Мокеев о гекзаметре. Учил определяться на местности по звездам, ибо «всякая точка на земле свое местожительство имеет».
— Долго-о-ота-а! — выпевал Румовский, и слово это в его устах было протяженным, как пространство. — Что она есть? В долготу смотрит все мироздание — с солнцем и луной, со звездами и планетами. А мы глядим в небесные сферы, и что кажется сперва непостижным, безбрежным, то становится уловленным твоею ладонью, па которой покоится малая ландкарта.
Учитель умолкал, набираясь нового вдохновения и энергии. Глобус в его руках трепыхался, как пойманное живое существо, словно хотел вырваться в заоконные просторы безграничных долгот и широт.
Румовский вел школяров в обсерваторию, учил пользоваться приборами.
Подмигнул Зуеву:
— Я сам путешествовал, хотя и астроном, и чувствительно не могу не разделить тягу к землепроходцам…
— …когда сии землепроходцы вместо холодных широт попадают в холодную! — выкрикнул Крашенинников.
— И так случается. Но я скажу: путешественник без знания долготы — все одно, что странник без верного посоха.
Зуевскую тягу к путешествиям ближе всех к сердцу принял профессор Протасов. С юности запомнил он слова своего учителя Ломоносова: один опыт ставится выше, чем тысяча мнений, рожденных воображением. Полезно и воображение, без него душа мертва, как мертв кровеносный сосуд без крови. Воображение мысль рождает, однако мысли надо дать верное направление.
Весь ученый Петербург знал о Палласовой экспедиции в Сибирь. Подготовка к ней шла полным ходом.
Что, если порекомендовать школяра Василия Зуева?
Случай представился скоро. Палласу понадобилось описание ромашковых гербариев, имевшихся в кунсткамере. Попросил выделить для той цели смекалистого школяра или студента.
Зуев не справится ли? Мысли умеет дельно излагать, есть склонность познать всякий предмет. Такое поручение и дал Алексей Протасьевич школяру, не обмолвившись, однако, о дальних своих планах.
— Разыщешь в кунсткамере Ксенофонта Шумского, он откроет нужные шкафы. Бородатый такой старик, приметный.
— Знаю его, — обрадовался Васька. — Это мой крестный…
Вот так дядька Шумский — куда там! Какой крестный?.. Средневековый алхимик! В комнатке кастрюльки, колбы, штофы, сосуды, а на чугунной плите варятся пахучие снадобья, на спиртовках кипят отвары разных цветов и оттенков. Снует по комнате, старается везде поспеть, точно приготовляет кушанья для собравшихся на пир зверей и зверюшек. На дыбы поднялся бурый медведь со стеклянными глазками. Волк с оскаленной пастью, того и гляди, клацнет перламутровыми зубищами. Замер заяц-беляк. Над потолком, раскинув крылья, парит для зайца неопасный орел с подкрашенными лаком когтями.
— Васька заявился! С чего это?
— А вот надо!
— Дело какое?
— Ага!
— Один агакнул да в татарские начальники попал. Потому как у татар «ага» — старший.
Шумский растер в ладонях парафин, залил в деревянный штоф янтарную жидкость.
— Будет то бальзамический состав. Для вечного сохранения зверей и птиц.
Вася чихнул.
— Чихается на правду. — Шумский блеснул глазами, яркими, как вставные стеклышки: — Недолго мне тут осталось! — Побил ладонь о ладонь, отряхивая пыль. — В научную экспедицию! Семьдесят два рубля в год положили. Чучела буду делать — во как!
— За деньги идешь?
— Нет, крестник, не за деньги. Цицерон так молвил в своих диалогах: недостойны свободного человека и презренны заработки поденщиков, чей труд покупается. А не презренно и достойно — искусство! Боязно по первости, Васька, ведь шестой десяток. А пойду. Кости уж заранее трещат, а пойду. Свербит любопытствие. Боязно!
— Чего ж плакаться?
— А русскому человеку поплакаться — сил набраться! Куда Палласу без меня деваться? Мои чучела живут в Англии, во Франции, в Германии. Цена мне потому великая. Обучил бы тебя, да теперь некогда.
— Мертвой натуре не хочу обучаться.
— Мертвой? Мои совушки и зайцы свое отбегали, отлетали, а мне как живые.
Шумский взял в рот капельку вязкого состава, чмокнул, порассуждал:
— Язык недаром мягкая часть во рту. Язык принимает на себя действие распущающихся по нему тел. Так за каким делом?
— Протасов велел шкафы открыть — описание гербариев стану делать.
— Пойдем.
— Дядь Ксень, а Паллас — это кто?
— Паллас-то? Знатный господин. Академик всех мировых академий.
В свободные часы Вася торопится во флигель на берегу Невы — в кунсткамеру. Нередко увязывался с ним Мишенька Головин.
Залы музея в вечерние часы пусты. Точеные деревянные столбы поддерживают легкие галереи. С потолка свисают высушенные змеи, рыбы, непонятные чудища. Из шкафов раскрытыми глазами глядят заспиртованные жабы, ящерицы, человеческие зародыши. Склянки завязаны говяжьими пузырями, изукрашенными для натуральности мхом, раковинами, растениями.
И сторожит этот могильный покой восковой царь Петр. Откинувшись в кресло, Петр словно подсматривает за мальчиками.
Жутко! Так и кажется, сейчас встанет, расправит сомлевшие плечи, поведет грозными бровями.
Царь в лазоревом, шитом серебром платье, с орденом Андрея Первозванного на груди, с коротким морским кортиком на бедре. Черные усы топорщатся двумя узкими перышками. Рядом дубинка с набалдашником из слоновой кости.
Но не встанет царь Петр, нет такой силы, чтобы оживила восковую персону, окрасила живой кровью щеки.
Из шкафа вынули толстую папку с засушенными ромашками. Сумерки незаметно расселились по углам залы. В темноте растворились сушеные тела змей и рыб, лишь огарок свечи борется с теменью.
Тихо. То не мышь поскребывает под шкафом — то Васино гусиное перо шуршит по листу бумаги.
