гены. Бредил я морем долго и серьезно, не исключено, что это было еще и проявлением тяги к романтике, противодействием унылой жизни в маленьком провинциальном городке. Я выучил почти наизусть словарь морских терминов, мог без запинки рассказать, чем отличаются грот-мачта от фок-мачты, а бушприт от стакселя и не стал бы искать гальюн на клотике. Неплохо владел я и азбукой Морзе. Но (а без «но» ничего в нашей жизни не бывает) для исполнения моей мечты о море всего этого оказалось недостаточно. Меня подвело мое плохое зрение. Еще в пятом классе мне прописали очки, но носил я их в основном в кармане, будучи готовым надеть на нос лишь в крайнем случае, например, если упаду в яму, чтобы увидеть, сколько еще осталось лететь. Медицинская комиссия в Лиепайском (Латвийская ССР) мореходном училище зажгла передо мной красный свет, постановив, что я не подхожу для флота не только в роли впередсмотрящего, но даже и радиста.
Немного погоревав, я решил, что так легко они от меня не отделаются, и начал готовиться к поступлению в Николаевский судостроительный институт. Желание попасть на море было у меня настолько сильным, что я даже легко смог заставить себя учить не любимые мной математику и черчение, хотя не забывал и любимые предметы: литературу, географию, историю и немецкий язык.
И вот тут-то случилась та самая поездка в Тулу…
Актерские байки делятся на те, с которыми можно выступать на сцене, те, которые можно рассказывать в компании, те, которые можно рассказывать только в очень узком кругу, и те, которые лучше никому не рассказывать. Возможно, некоторые отнесут именно к последней категории ту совершенно правдивую историю, с которой я хочу начать свой рассказ, так как выглядим мы с друзьями в ней далеко не лучшим образом. Ну, да ладно. Что было, то было…
В теперь уже далекие застойные годы, когда был я до неприличия молод и работал в академическом театре им. Янки Купалы, было принято регулярно давать так называемые выездные спектакли для сельских жителей. Группа артистов вместе с декорациями и костюмами загружалась в маленький автобусик и по тряским дорогам ехала в какой-нибудь дальний колхоз, чтобы за 300 рублей (на всех!) сыграть никому не нужный спектакль. Зрители, как правило, такие выездные «халтуры» своим вниманием особо не жаловали. Да и кому захочется смотреть дурацкую «залепуху» о нашей счастливой жизни, если дома работы по горло, поэтому в зале обычно сидели только несколько старушек, куча детей да шумливая компания пьяных бездельников.
Естественно, в таких условиях артисты тоже не очень-то стремились выдавать «на-гора» свой талант. Правда, это справедливо в основном для нашего «потерянного» поколения, что касается «зубров» белорусского театра: Стефании Станюты, Павла Кормунина, Галины Макаровой, Николая Еременко и др., то они всегда выкладывались «на всю катушку».
Так вот, поехали мы однажды на очередную такую «гастроль». Дорога предстояла долгая, поэтому расположившиеся на передних сиденьях актеры старшего поколения пытались вздремнуть, читали или вязали. Мы же, молодежь, устроили на задних сиденьях небольшую пирушку, тем более что и повод нашелся — День Парижской коммуны.
В деревню мы приехали уже достаточно «разогретыми». Пока рабочие сцены ставили декорации, пока ждали зрителей, занимавшихся вечерней дойкой, кормлением скота и прочими неотложными домашними делами, мы успели еще несколько раз «добавить», благо самогона в деревнях в то время были озера, да цена у него была ненамного выше, чем у озерной воды. Короче говоря, к началу спектакля, а был он, кстати, о партизанах, наша молодежная группа была уже «готова». На сцене перед нами стояла задача коллективно возмущаться злодеяниями фашистов и клятвенно обещать отомстить им за все. Таких моментов было два: в начале спектакля и в конце, когда мы должны были склонить головы над погибшим товарищем. К слову, наши головы довольно сильно были склонены уже до начала спектакля. Кое-как отыграв первую сцену, мы вернулись за кулисы и еще несколько раз «подняли бокалы» за победу французской революции, за смычку села и города, за свободу искусства и за каждого члена Политбюро лично. А одним из популярнейших в ту пору лозунгов, как помните, был «Экономика должна быть экономной!» Поэтому дирекция театра тоже старалась на всем экономить. Двое «партизан» должны были играть еще и эсэсовцев, приводящих главного героя на казнь. Мы бросили на пальцах, и «честь» выйти на сцену в образах немецких солдат выпала мне и нынешнему директору театра «Христофор» Юрию Лесному. Приняв «на посошок» за победу германского оружия, мы с Юрием переоделись из ватников в серо-зеленые шинели, взяли деревянные автоматы и двинулись в сторону сцены. Но идти, как выяснилось, нам было очень трудно, практически невозможно, поэтому главный герой, а играл его артист Александр Мороз, подхватил нас под руки и повел на сцену. Так мы и вышли: партизан-разведчик и висящие на нем, чтобы не упасть, два эсэсовца. При этом мы корчили зверские рожи, изо всех сил стараясь показать, какие мы страшные фашисты. Не знаю, как у нас это получалось, но одна старушка, показывая на Лесного пальцем, заверещала:
— Ой, смотрите, ну точно наш Трофимыч у магазина!
На что Лесной, чтобы раз и навсегда отмежеваться от Трофимыча, на чистейшем немецком языке доложил главному гестаповцу:
— Битте… дритте! — имея в виду, что пленный, мол, доставлен. А затем, отвечая на удивленный взгляд Степана Степановича Берилло, народного артиста республики, игравшего штурмбанфюрера Шнитке, добавил:
— В смысле… Гитлер капут!
Но самое страшное нас ожидало дальше. Дело в том, что перед тем, как застрелить героя- партизана, злой Шнитке должен был попытаться склонить его к сотрудничеству с гестапо. А у нас-то уже не было сил стоять. Да и Морозу не легче, ведь «эсэсовцы» повисли на нем, как на поручнях троллейбуса… Наконец Степан Степанович достал из кобуры свой деревянный «Вальтер», мы с надеждой затаили дыхание, а помреж за кулисой поднял доску, чтобы лупанутъ ею по столу, изображая выстрел. В этот момент Сашка Мороз плюнул (по роли, конечно) прямо в рожу «гестаповцу» и попал в сидевшую в первом ряду старушку. Та стала материть героя на чем свет стоит, в зале поднялся жуткий шум, а мы… мы-то держимся из последних сил. Наконец, грохнул «выстрел». Но не таков наш герой, чтобы умереть, корчась с тихим стоном в муках. Автор дал ему огромный предсмертный монолог об исторической обреченности фашизма и о светлом будущем нашей родной Беларуси после гибели самого юноши. Ну, а о том, что у нас на все это не хватит сил, автор, видимо, даже не подозревал. И вот, наконец, Сашка произносит финальную фразу, Шнитке с мерзким хохотом еще раз «стреляет» в патриота — и вся наша троица падает, как подкошенная. Представляете, одним выстрелом — троих наповал! Мюнхгаузен, если бы видел, скис бы от зависти. Зритель ничего не понимает, Берилло растерян, убиенный партизан давится от смеха, рядом с ним в полном «отрубе» лежат эсэсовцы, а за кулисами стоит гомерический хохот, знаменующий победу белорусского духа над германским.
Тут Степан Степанович вспоминает о своей роли и громко командует:
— Зольдатен! Дас ист вставайт!
Лесной пытается встать на четвереньки, а я шепчу:
— Степан Степанович, не трогайте меня, я убит.
Но неумолимая сволочь Шнитке поворачивается к залу и, указывая на меня пальцем, патетически произносит:
— Этот зольдат не убит, дас ист ранен!
Спас меня только верный друг актера — занавес.
