прослушать песен, стихов, басен, отрывков прозы, пересмотреть танцев, чтобы из тысяч перепуганных претендентов, среди которых был и я, отобрать всего 20–25 будущих студентов. Потом, сам принимая вступительные экзамены в Институте культуры, я собирал в кулак всю свою волю, чтобы выдержать бесконечный поток «дыпламаваных баранаў» и «Мой милый, что тебе я сделала?» Но как же я их всех (абитуриентов) понимал!
Надо отметить, что каждое училище имело свою специфику, предъявляя требования к так называемой фактуре, то есть к внешним данным абитуриентов. Например, в школу-студию МХАТа брали преимущественно красивых и рослых парней и девушек, в Щукинском старались набирать характерных актеров, в Щепкинском особое внимание обращали на правильность речи, стараясь держать марку Малого театра, во ВГИКе, естественно, брали только киногеничных. Мое же, тогда обыкновенное, без особых примет, прыщавое лицо не удовлетворяло требованиям ни одного из перечисленных заведений. Еще не было сегодняшнего красавца-носа (я его называю достоянием республики), только начали пробиваться усы, короче, не было ничего, чем я могу гордиться сегодня. О таланте речь вообще не шла, так как в 17 лет он, даже если и есть, еще спит. Актер, по-моему, по-настоящему проявляет себя только где-то к 30 годам, видимо, поэтому большинство пьес написано в расчете на артистов среднего возраста.
Все означенное сводило мои шансы на поступление практически к нулю уже до начала экзаменов. А ведь нужно еще учесть, что на каждый курс приходилось не менее десяти детей московских знаменитостей, поступавших практически без конкурса. В Москве роль знакомств (или, по-народному, «блата») особенно велика.
По самым скромным подсчетам, там живет около несколько тысяч (!) актеров как известных, так и не очень, и у каждого есть дети или хотя бы знакомые, которым надо помочь. Кстати, по имеющимся у меня данным (из обычно достоверных источников) в Минске по «блату» ежегодно поступают всего 2–3 человека, в то время как в Москве — от 50 до 80 процентов.
Разумеется, я в ту пору ни о чем таком даже не подозревал, был совсем не готов к серьезной конкурентной борьбе за оставшиеся «свободными» места, поэтому мой провал был предопределен. С таким же успехом, позанимавшись авиамоделированием, можно было попробовать взлететь на самолете. Окончательно добила меня Ирина Скобцева (жена знаменитого С. Бондарчука), которая вечером во ВГИКе, когда обалдевшие педагоги, выбившись из сил, уже не слушали, а только смотрели на абитуриентов и отправляли восвояси всех, кто им не приглянулся, устало глянув на меня, когда я попытался что-то вякнуть, сказала: «Мальчик, зачем вы мучаете себя, из вас никогда не будет артиста». Это уже потом я узнал, что такой приговор являлся доброй приметой и что нечто подобное говорили очень многим знаменитым актерам в самом начале их карьеры, но в тот момент я решил, что в Москве мне больше делать нечего.
Но что же дальше? Вопрос был очень и очень непростой. Возвращаться в военный городок, где все друг друга знали, и ходить, опустив голову, под ироническими взглядами с кличкой «артист погорелого театра»? Нет, это было не для меня. Если человек проваливается в медицинском или педагогическом институте, то это лишь означает, что он недостаточно старательно готовился к экзаменам, но если он не может поступить в театральный институт, то для всех это свидетельство его бездарности. А кто из нас способен, особенно в молодые годы, признаться, что он бездарен? Как после этого жить? Тем более человеку, пытающемуся как- то проявить себя в искусстве.
Я решил, не заезжая в Козельск, отправиться туда, где все и началось.
Электричка на Тулу отходила с Курского вокзала…
В Тульский драмтеатр меня взяли сразу. Текучесть кадров среди монтировщиков сцены была огромная, выполнять за 65 рублей в месяц эту довольно тяжелую работу желающих находилось немного. Романтика моя развеялась довольно быстро. Как молодого рабочего меня поставили в выездную бригаду. А так как театр должен был непременно выполнять план по выездным спектаклям, то ездить приходилось очень много, давая где-то около 200 выступлений в год. Практически каждый день мы на стареньком автобусе уезжали за город в какой-нибудь райцентр или колхоз. Возвращались за полночь, сначала развозили по домам артистов, потом ехали в театр и разгружали там декорации, и только после этого рабочие сцены пешком (городской транспорт в эту пору уже не работал) расходились из театра.
Помимо прочих «прелестей» театральной жизни, в нашей бригаде процветала дедовщина. Ну, ладно бы посылать за бутылкой молодых — это, как говорится, святое дело, так ведь случались самые настоящие и бессмысленные издевательства. Помню, однажды меня заставили красить трубы в коллекторе под зданием театра. Тем, кто никогда этим не занимался, поясню, что сооружение представляет собой набор узких труб, проложенных внутри одной большой. Передвигаться там можно было только ползком, развернуться невозможно. Я дополз до конца коллектора и, пятясь назад, стал красить эти злосчастные трубы. Дышать было нечем, стояла жуткая вонь, усиливавшаяся с каждым моим мазком. Когда я, наконец, добрался до выходного люка и собирался уже передохнуть, оказалось, что «старшие товарищи» шутки ради закрыли его, придавив сверху огромным ящиком, и разошлись до вечера по домам. Стучать и звать на помощь было бесполезно, так как в подвале не было ни души. Пришлось мне пролежать в окрашенной трубе еще около пяти часов.
В дополнение к тяжелой работе много хлопот доставляло мне решение проблем с жильем. У двоюродной сестры, одинокой женщины с несложившейся тогда семейной жизнью и ребенком на руках, долго жить я не мог. Пришлось кочевать по частным квартирам, общежитиям и гостиницам для командированных. Конечно, закалка, полученная в семье военнослужащего, выручала меня, но радости от такой жизни было мало.
Зато несколько раз за время работы в театре мне довелось даже выступать на сцене в спектакле «Цезарь и Клеопатра». Чтобы показать размах и широту римской жизни, соорудили огромные декорации, изображавшие пустыни, египетские пирамиды и улицы древнего Рима. Естественно, под стать декорациям нужна была и массовка (римские легионы), в которую включили, как в ополчение, всех, кто мог держать оружие, в том числе и нас, работяг. Так как свободных рабочих не осталось, то декорации переставляли (при закрытом занавесе) сами «легионеры» в минуты коротких передышек между сценическими «боями», не снимая формы и не бросая оружия. Раздевались только в антракте, чтобы «перевоплотиться» в черных рабов, то есть вымазаться специальной краской-морилкой. Видимо, с тех пор у меня и появилась стойкая нелюбовь к массовкам.
Последней каплей, переполнившей чашу моего терпения и поставившей завершающую точку в этом этапе моей театральной карьеры, стала «операция» по уничтожению реквизита одного из спектаклей. Не помню, как он назывался и о чем был, но мебель в нем использовалась настоящая: столы, стулья, шкафы, буфеты, кровати и т. д. Тогда существовало идиотское правило, по которому все списанное оборудование уничтожалось в присутствии комиссии. Видимо, чтобы никто ничего не утянул домой. Так вот, позвали меня с напарником, заставили топорами изрубить добротную старинную мебель, которая нас бы еще пережила, свалили обломки в кучу и развели костер. Глядя на пламя, поглощавшее остатки того, что еще недавно радовало глаз своими формами и красотой, я чувствовал себя инквизитором. Пораженный равнодушными лицами окружавших меня людей, среди которых было много пришедших поглазеть на костер, я думал: «Что я тут делаю? Зачем мне это? Неужели ради этого рвался я сюда?»
Назавтра я не вышел на работу и решил больше в театр не возвращаться. Сестра помогла мне устроиться учеником монтера на телефонную станцию при Тульском почтамте. Кроме меня, там работали 15 девушек и мой учитель-горбун. Работа была — не бей лежачего. Паяй себе проводки да слушай щебет «гарема». Через месяц я кое-чему научился и даже стал монтером третьего разряда. Жил я в то время в
