Он улыбнулся Володе, как улыбается человек после кошмарного сна, узнавая склонившееся над ним участливое, дружеское лицо. Ему хотелось сказать, что он плохо видит и едва стоит на ногах, что ему больно, но не сказал и только прохрипел деловито:
– Позаботься насчет перевязки, Володька. Здесь есть обгоревшие.
5
Басов стоял на палубе и прикладывал к лицу рваные бинты, смоченные в марганцевом растворе. Его томило бездействие, хотелось заглянуть в машинное отделение, но Догайло сказал, что нужно держать у лица эти прохладные тряпки.
– Антонов огонь как бы не приключился, – заметил боцман, погрозив пальцем.
Он торопился в кают-компанию, где перевязывали обгоревших. Их оказалось очень много, и все они жаловались, что им холодно и нечем дышать. Басов тоже побрел туда, но как-то не нашел себе дела. Несколько человек из команды «Дербента» сумели оказать первую помощь. Электрики раздевали пострадавших или просто разрывали на них мокрые лохмотья. Вера накладывала повязку, испуганно засматривая в равнодушное почерневшее лицо, опасаясь, что затянула слишком туго.
На обеденном столе лежал штурман «Узбекистана», которому пробило голову во время взрыва. Он лежал на животе, вцепившись в клеенку и дергая лопатками. Володя вытаскивал из раны клочки волос, хмурился и нерешительно поглядывал на склянку с йодом.
– Мочи нет, – шепнул штурман, багровея, – да что ты надо мной мудруешь, парень?
– Сейчас, чутку, пожалуйста, потерпите, – шептал Володя, делая отчаянное лицо.
Он смочил йодом кусок ваты и провел им по краям раны. Штурман рванулся, заскрипел зубами и выругался.
– Готово, – возгласил Володя с видом хирурга, окончившего сложную операцию. – Вера, перевяжи товарища!
Мустафа послушно протянул Володе обожженные руки. Лицо его было наспех забинтовано, и сквозь щель между бинтами смотрели воспаленные, слезящиеся глаза. Он заметил Басова и оживился.
– Жжет, Александр Иванович? – спросил он лукаво и, посмотрев на свои руки, добавил с удивлением: – Ишь-ты, красные, как морква!
– Сиди смирно, – заворчал Володя с угрюмой нежностью. – Моя, что ли, шкура слезает? Дубина!
На полу валялись обрывки бинтов и тряпье. Пахло больницей. При ярком свете всюду блестело человеческое голое и влажное тело. Басов постоял и вышел на палубу. Прозрачное предрассветное небо голубело над мачтами, и звезды тонули в нем, просвечивая, как сквозь чистую воду. Но ему все мерещились на море отблески красного света, и по временам о» как бы переставал видеть. Лицо и руки ощущали палящий жар, и видения минувшей ночи еще не оставили его. Все, что делал он в эту ночь, было до того призрачно, что не хотелось об этом думать. Да и не произошло ли все это помимо него? И он думал о людях, работающих с ним бок о бок, о людях, которых он любил и которыми гордился.
Всего несколько месяцев назад он считал их никуда не пригодными, какой-то лукавой, мелкой породой. Нет, то были совсем другие люди. Они исчезли, и он не помнил, как их звали, не помнил их лиц. Гусейна, и Володю, и слесаря Якубова он как будто знал долгие годы, и они были ничуть не хуже сборщиков или токаря Эйбата, которыми он когда-то гордился.
Весною, покидая завод, он думал, что жизнь его кончилась. А сейчас он знал; на будущий год появятся новые, повышенные нормы. Многие суда перешли уже на стахановские рейсы, и «Агамали» снова выдвигается, угрожает занять первое место. Как-то покажет себя к будущему году команда «Дербента»? Басов подумал, что если бы он сейчас исчез, то в его отсутствие, пожалуй, ничего бы не изменилось на «Дербенте». Но именно поэтому он твердо знал, что не уйдет с танкера после окончания навигации.
Ему стало весело. Держа бинты у лица, он засвистел какой-то дикий бравурный мотив, фальшивя и поминутно обрывая свист, потому что кашель подступал к горлу. Он прошелся по палубе и вдруг, дойдя до канатного погреба, круто остановился и оборвал свист.
На палубе под дырявым кормовым флагом лежали трупы. Ветер заворачивал край флага и открывал неподвижные, раскинутые ступни мертвецов. Как мог он забыть о них? Сам же помогал их укладывать здесь, накрывал флагом и помнил, что их было двое и что один утонул до прихода шлюпок. Помнил все время, а теперь, почему-то забыл.
«Это от усталости», – подумал он, как бы оправдываясь и силясь вызвать вновь то ощущение непоправимости случившегося, которое ошеломило его, когда он впервые увидел мертвых.
Но, как ни старался, ему не удавалось сосредоточиться на печальных мыслях. В ушах его продолжал звенеть все тот же бравурный мотив.
«Что со мной? – мысленно спрашивал он себя. – Ведь люди погибли, и это непоправимо. Как могу я думать о мелочах, радоваться чему-то, мечтать о будущем? Или я очерствел и, научившись командовать, потерял жалость к людям? Тогда мне не место здесь…»
«Неправда, – ответил он себе. – Ты шел за ними в огонь и заставлял других делать то же самое. Ты любил их, этих неизвестных тебе людей, иначе какое же другое чувство двигало тобою в эту ночь? Но они умерли, и это стало не нужно. Мустафа Гусейн едва не погиб, вытаскивая из воды мертвое тело. Он не ведает страха, у него большое, горячее сердце, и перед ним ты со всеми твоими знаниями – деловитый сухарь. Но он смеется, бинтует свои ожоги и думает о машинах, о стоянке в порту, и разве мертвые нуждаются в его печали?»
Басов поправил завернувшееся полотнище старого флага и отошел прочь. Лицо его горело, но на душе было спокойно. Он поглядывал на часы, соображая, не пора ли телеграфировать в порт о приходе, прислушивался к журчанию воды, – забыли-таки закрыть кран на спардеке?
Потом он встретил Котельникова, и тот повел его к фонарю, таинственно улыбаясь.
– А у меня штучка есть одна, – сказал он, пряча за спиной руку. – Хорошая штучка. Показать?
Он протянул Басову листок бумаги, исписанный четким косым почерком, и Басов прочел при свете фонаря:
«Помочь „Узбекистану“ не можем из-за сильного ветра и искр. Вышлите спасательное судно. „Дербент“.
