– Так вы боялись смутить меня?
Он вдруг почувствовал, что злится.
– Конечно.
Она еще быстрее зашагала к выходу. Он бросился следом, успев схватить ее за руку.
– Так объясните же, если от меня зависит только одна десятая процента, каким же образом мне чуть ли не единственному удается сделать настоящее фото? Мне, а не соседу?
– Я бы сказала, что вы просто везучий.
– Вы считаете, в том, что я делаю, нет мастерства?
– Мастерства? Конечно, есть. Именно мастерство. В этом-то и проблема. Я бы хотела, чтобы в моей работе было еще что-то.
– О небо, еще одна фанатка от искусства! Снимаете таинственные тени деревьев при закате, отражение гор в водоемах, степную траву, которую колышет ветер, и всякое прочее?
– Не совсем. Знаете, мне пора.
– Так идите.
– Но вы держите мой свитер.
– Послушайте, давайте выпьем чего-нибудь, идет? Вы покажете мне свои работы.
Вот как все у них началось. Гэйб так и не понял, то ли она нашла его, то ли он ее, но таков оказался результат его любезности старине Дэйву. Ни одно доброе деяние не остается безнаказанным, как говаривала его бабушка, да будет земля ей пухом.
Внешне человеческое обаяние может проявляться самым неожиданным образом: оно может быть связано с тембром голоса, особенностями смеха, неожиданно обольстительным взглядом обычных, казалось бы, глаз, со всплесками юмора или даже причудами. Но почти всегда оно совершенно непостижимо и противится определению.
Тони Гэбриел был одарен природой редчайшим обаянием так расточительно щедро, как только может одарить человека судьба. Очарование начало сказываться еще с колыбели. Да и профессиональные хитрости скорее скрывались в его обаянии, чем в особой проницательности, настойчивости, храбрости или умении, отказать в которых Гэбриелу тоже было нельзя. Возможно, секрет заключался в том, что он никогда не выпячивал эти качества намеренно, подобно тем самодовольным типам, которые умеют стать обаятельными, когда того требуют обстоятельства.
Тони не умел «врубать» обаяние, как и не умел его скрыть.
Коллеги прозвали его Венгерцем: в истории западного мира венгры слывут самым обаятельным народом из всех существующих. Тони знал об этом прозвище, как знал и о том значении, которое в него вкладывалось, но, будучи из той породы «очарователей», которые палец о палец не ударят, чтобы добиться своего, относился к нему с легким удивлением. Что в нем увидели такого особенного? Однако причин обижаться тоже не видел. В его роду, смешанном, среднеевропейском, постоянно меняющем место жительства, наверняка найдется место и Венгрии, а в генеалогическом древе, потрудись кто его составить, в одном из колен неудивительно было бы обнаружить и венгерских предков. Тони решил к данному факту подойти прагматически: уж если о чем и стоит помнить, так это о том, что обаяние срабатывает.
– Знаете, а мне здесь нравится, – признался Тони, оглядевшись по сторонам.
– Это так необычно?
– Ну... довольно ново. И приятно. Не часто мне удается вот так вот... просто сидеть.
– Наверное, все дело в освещении, – предположила Джез. – Подумать только: свечи на столах! Полукруглые кабинки, отделанные красной кожей, бумажные салфетки... В обычном баре почти никогда такого не встретишь.
– Ну да, и поцарапанные пластиковые столы, репродукции Тулуз-Лотрека на стенах... Словно ты где-то еще – в Мехико, Канзасе или Джерси.
– Я тоже об этом подумала, как только мы вошли, – призналась Джез. – Пахнуло чем-то знакомым, домашним. Не исключено, что и выпивка тут не разбавлена. Разве что это уловка, чтобы усыпить подозрение.
– С каких это пор белое вино считается выпивкой?
– Я имела в виду виски.
– Выпивка – это слово из прошлого. Вас тогда еще не было.
– Так говорил мой отец.
– Мой тоже.
– Сколько вам лет? – спросила Джез.
– Двадцать девять.
Она внимательно изучала его. Не очень ухоженный, но чистый, слегка грубоватый, но вместе с тем не без изыска. Обветренный, загорелый и жилистый. На лице больше морщин, чем положено мужчине его лет.
– Вы выглядите старше. Определенно старше. Года на тридцать два.
– Правда? А вам сколько?
– Восемнадцать. Можно мне называть вас Тони?
– Лучше Гэйб.
