– Так, глупое замечание, – ответила Тинкер.
– Что ты сказала, черт побери?
– Я сказала, что их хочется съесть, черт побери! Что, у нас уже отменили свободу слова?
Том вспыхнул от удовольствия.
– Я знаю, что это глупо… – начала Тинкер.
– Это прекрасно! – Он подскочил к ней и, подняв роскошную гриву ее волос над воротником парки, нежно поцеловал короткий завиток, приникший к нежной коже на шее. – Но прекрасное мгновение – это лишь одна проблема, – засмеялся он, слегка дернув завиток. – А как я запечатлею память об этом мгновении без того, чтобы написать тебя?
– А что тебе мешает написать меня? – спросила Тинкер, уперев руки в бока. – Разве я сказала, что не буду позировать?
– Но я не пишу портретов. Я никогда не рисовал человека, реального, сидящего прямо передо мной.
– Почему? – спросила она удивленно.
– Ну это обязывает или по меньшей мере предполагает некоторую меру сходства, а это всегда меня пугало, – Том сел на любимого конька. – Это ставит некий предел, некие установленные границы, это имеет уже тысячелетнюю традицию как одна из самых древних форм искусства – и неизбежно ведет назад, к изображению зверей и охотников на стенах пещер и вырубанию из камня богинь плодородия.
– Но если придавать сходство немодно, потому что так делали веками, то пиши иначе, в своем стиле. Я ничего не имею против того, чтобы ты нарисовал меня на стене своей пещеры, – сказала Тинкер как бы в шутку, но в то же время явно не соглашаясь с ним. – Но мне бы не хотелось, чтобы ты воссоздал меня, неважно, на холодную или на горячую голову, в образе какой-нибудь полной дряни и потом задавал себе вопрос, почему позволил мне исчезнуть, когда я была рядом и предлагала позировать. Я не хочу быть «значимым моментом» твоей жизни, что всплывет через годы в какой-нибудь комбинации цветов.
– О!
– О? И это все, что ты можешь сказать? – поддразнила она. – Когда речь идет о твоей работе, о том, чего ты хочешь и чего не хочешь добиться, ты очень разговорчив; так скажи хоть пару слов типа «спасибо, да» или «спасибо, нет» на мое предложение, от которого я бы на твоем месте не отказывалась.
– Какой ты оказалась… искусительницей, – сказал он, не в силах сдерживать смех. – Приходишь сюда, заявляя, что ничего не понимаешь в живописи, тут же составляешь суждение о моих картинах и вот теперь хочешь заставить меня по твоей команде изменить манеру письма.
– Так что же? Мы свободные люди в свободной стране. И что ты намерен делать?
– А как ты думаешь? – спросил он, бережно беря ее за плечи и медленно покачивая. – Разве у меня есть выбор? Разве я могу выбирать? Я буду делать только то, что ты хочешь. – Он обнял Тинкер и, наклонив голову, поцеловал ее в губы. – Ведь это первое, чего ты хочешь, правда?
– Пожалуй, – согласилась она.
– И второе, и третье… – Он целовал ее снова и снова, поцелуй следовал за поцелуем, пока оба они не начали дрожать, стоя в объятиях друг друга по-прежнему в центре комнаты. – Что еще, – бормотал Том между поцелуями, – что еще ты хочешь, чтоб я сделал?
Тинкер застенчиво покачала головой, стараясь что-то выразить глазами.
– Теперь решать мне? – догадался он.
Она кивнула, закрыла глаза и вновь потянулась к нему губами.
– Я боюсь, – прошептала она.
– Если я еще раз тебя поцелую, мы упадем, – сказал Том, подхватил Тинкер на руки и перенес на громадное ложе, туда, где обогреватели создали хрупкий оазис тепла. Бережно уложив ее – лишь ноги остались на полу, – он сел рядом. Тинкер не открывала глаз.
– Эта парка, – громко сказал он, – давай снимем парку…
По очереди поднимая ей руки, он с трудом освободил ее от громоздкой верхней одежды, хотя сама она никак не помогала ему и вообще не подавала признаков жизни. Теперь она лежала на спине, затянутая в свитер и лосины, обутая в ботинки – каждый дюйм ее длинного изящного тела скрыт в тесной темнице из черной шерсти, ткани-стрейч и кожи. Она полностью расслабилась – казалось, что она без сознания. Склонившись к ее ногам, Том одну за другой освободил их от ботинок и штрипок лосин.
– Я не знаю, что еще можно сделать, – сказал он неподвижному телу, приподнял его и переместил на ложе, чтобы она могла вытянуться во весь рост. Затем сбросил туфли, лег рядом и, заключив в кольцо своих рук, обнимал бережно и нежно, убаюкивая теплом и спокойствием своего большого тела. Он лежал неподвижно, слушая дыхание Тинкер и вдыхая едва различимый нежный аромат ее волос. Ритм ее дыхания изменился, и Том понял, что она уже не притворяется спящей, а действительно уснула.
Через несколько минут Том тихо высвободил руку. Он никогда еще не чувствовал себя таким бодрым. Рука немного затекла, хотя Тинкер была очень легкой. Бесшумно двигаясь, он выключил яркий верхний свет, укрыл ее паркой и бережно закутал ее ноги в какой-то свой старый свитер – как в спальный мешок. Затем принес стул, зажег все свечи, что стояли в блюдцах на полу, и стал смотреть на спящую девушку.
Бежали минуты, а он все смотрел на нее, смотрел так, как невозможно было, когда она бодрствовала и отвлекала его игрой глаз и постоянно меняющимся выражением лица. Теперь Том-мужчина уступил место Тому-художнику. Он всматривался в редкостный цвет ее волос, что пышно обрамляли прекрасно вылепленный лоб – они казались бледно-коралловыми; такой цвет он раньше видел только внутри некоторых раковин, цвет скрытого пламени, благородный и изменчивый, алый, рожденный пламенем свечей. Ее брови и ресницы были словно бы нарисованы гениальным каллиграфом, а изгиб свежих полных губ даже во сне казался высокомерно-победным. Ее профиль был очаровательно чист. Каждая черта – закругленный подбородок, прямой нос, линии щек – словно бы выточена с удивительно точным соотношением кости и плоти, ни на миллиметр больше или меньше.
Время шло, Том погрузился в мечты. Когда-нибудь – он точно знал это – он будет писать эти мгновения,
