– Боюсь, здесь не подают сандвичей, – заметила я.
– Это была фигура речи.
– Как и «пышные формы», да? – поинтересовалась я, изучая меню.
– Так я и знал! Ты поэтому все время задираешься? Ну, признайся, ты не можешь простить мне этих «пышных форм». Фрэнки, это был комплимент!
– В наших краях это оскорбление, мазила.
– Пышные формы – это то, за что приятно подержаться, обо что можно согреться морозной ночью, это сексуально, это возбуждает. Понимаешь, возбуждает!
– Прекрати орать.
– Разве я только что не сказал тебе, чтобы ты не тощала? – Он навалился на стол. – И я именно это имел в виду! Я был женат на манекенщице. Никто не умел носить тряпки так, как она, но, господи, к ней нельзя было даже прислониться, одни локти и больше ничего! Ляжки у нее были как две острые сабли, об задницу можно было набить синяков, в ее груди нельзя было зарыться.
– Так зачем же ты на ней женился?
– Если бы я только знал! В постели она напоминала железного кузнечика. Я был тогда зеленым юнцом, и мне почему-то это нравилось.
– Да-да-да! Твоя вторая жена наверняка тоже была манекенщицей. Все вы, фотографы, такие.
– Я не женился второй раз.
– Умный ход.
– Так ты простишь меня за… «пышные формы»?
– Ты мне напоминаешь Слима Келли. Он называл пиццу «пирожком» и умолял меня не злиться, потому что когда он был ребенком, то все самое вкусное называл «пирожками». Он просто не мог понять, что меня тошнит от этого слова.
– Обещаю, что больше никогда не буду говорить про «пышные формы». Но при одном условии.
– При каком?
– Если ты не будешь называть меня «мазилой».
– Ой, Майк, извини! Не думала, что это тебя заденет. Ведь это дела столь давних дней. Я совершенно не хотела быть бестактной.
– Понимаешь, Фрэнки, – сказал он сквозь зубы, – все игроки когда-нибудь да промахиваются. Билл Брэдли говорит, что труднее всего ему было заставить себя забыть последний бросок в финале 1971 года, потому что еще двадцать лет ему об этом напоминали все таксисты. А Билл Брэдли – сенатор.
– Ты пытаешься меня убедить в том, что совершенных людей не бывает? – недоверчиво спросила я.
– Ты ведь привлекательная женщина, так?
– А я все ждала, когда ты это заметишь. Шнобель и все такое…
– Черт подери!
– Все-все, я тебя прощаю, – поспешила добавить я и рассмеялась – такое у него было выражение лица. – Я не в силах выслушивать новые извинения и рассказ о том, какой у меня аристократический нос. Кстати, я обожаю свой нос и ценю его выдающиеся качества. Понял, Майк?
– Иногда я кажусь себе полным идиотом.
– Тонкое наблюдение. Мы будем заказывать?
Когда два человека, уже привыкшие подтрунивать друг над другом, объявляют перемирие, всегда возникает некоторое замешательство. О чем им теперь говорить, если они решили перестать наконец пикироваться?
Мы с Майком погрузились в изучение меню и делали это весьма сосредоточенно и серьезно, как два заправских ресторанных критика.
– Есть предложения? – спросил он наконец.
– Может, рагу?
– Какое рагу?
– Боюсь, выбрать будет трудно – здесь их три. А ты что скажешь?
– Бифштекс с жареным картофелем – тут уж не ошибешься.
– Мне то же самое, но без картофеля.
– Один бифштекс?
– Ну… с фасолью.
– Принято. – И он заказал на том французском, который мы оба учили в Линкольне. – Вино? – спросил он.
– Да, пожалуй, стаканчик красного. – Я обычно не пью за ленчем, но пропади оно все пропадом.
Официант наполнил наши бокалы, и он поднял свой.
– За нас, прогульщиков, – провозгласил он, указывая на улицу за окном. – Если уж прогуливать, так
