как море, крови. Он оторвал лицо от ее раскрывающегося перед ним, перед его губами лона. Она рывком села на песке, взяла его голову обеими руками. Наклонилась. Сама, изогнувшись, припала губами к его губам, прикоснувшимся к тайне жизни. Он втянул, всосал в себя ее губы, ее язык так неистово и страстно, что они долго не могли отлепить друг от друга слившихся, сросшихся лиц.
Он положил руки ей на нагие груди. Она тихо засмеялась. Он как впервые слушал, слышал счастливый смех женщины, полюбившей, отдававшейся.
Он лег на песок, увлек ее за собой. Теперь они лежали друг против друга на песке – уже перепачканные песком, соленые, влажные, пылавшие, как две головни, вынутые из костра. И она протянула руку и стала его гладить сама, будто бы она была слепая; будто бы изучала, капля за каплей, волосок за волоском, его тело – целую страну, куда ее допустили, ввели за руку, сжали руку и сказали: «Это твое, владей и царствуй». Ее рука заскользила по груди его, по тощим ребрам, осязая песчинки, прилипшие к коже, выпуклости и впадины, уже до боли дорогие; скользнула вниз; сжала, не веря себе, своей дерзости и ужасу, живое острие, живой горящий мужской меч, затаенный и мощный, ждущий, напрягшийся. Меч в руке Бога. Бог разит мужским мечом женскую податливую плоть, высекая огонь жизни, рождая людей на свет.
Она стала сжимать живое острие все тесней, ладонь заскользила по мокрой коже, зрячая рука видела все ложбины и складки, слышала биенье крови в сосудах, перевивших корень жизни. Он выгнулся на песке, и она впервые в жизни услышала стон мужчины, которого ласкают, молясь ему, как чуду, любимые им руки. Она другою рукой закрыла ему рот, и он поцеловал дрожащие пальцы. Взял своей рукой ее руку. Вобрал пальцы в рот – один за другим. Она хотела вобрать в себя его, а он – вобрать ее; они хотели проникнуть друг в друга, заполучить друг друга без остатка, ибо они уже любили друг друга – а сами еще об этом не знали.
– Я поцелую тебя так же, как ты меня...
Он, услышав ее голос, подумал – это с неба говорят звезды. Это все вокруг говорит: камни, песок, чабрец, прибой. Природа держала их в ладонях, как ныряльщик держит раковину с жемчужиной. Она наклонила голову и стала целовать его – шею, грудь, плечи, ее губы скользили по ребрам, ее зубы, пугаясь сами себя, нежно кусали его маленькие соски, удивлялись: Боже, у тебя тоже есть сосцы, но женщина ими кормит, а мужчине – зачем же они?.. – и вот она исцеловала его впалый, загорелый живот, вот она склонилась ниже, и живой меч ткнулся ей в губы, как тычется головкой маленький зверь в бок большой матери, как тычется рыба в ячейку сети; как тычется плачущий ребенок лицом – в материнские руки. Она почувствовала тут, что он – ребенок. Он, так намного старше ее, что она могла бы быть его дочкой... внучкой?.. Ей было все равно. Время потеряло очертанья. Время утратило перечную, горькую остроту. Этот человек вышел из тьмы времени на свет, и вот она целует его ночью на берегу, и он моложе всех самых молодых людей на свете, потому что он силен и счастлив безумной любовью, потому что он любит.
Она, стоя на коленях перед ним, лежащим, подняла голову. Он сжал пальцами ее пальцы.
– Я люблю тебя, – сказал он просто. – Иди ко мне.
– Погоди, – сказала она. И он все понял. Она не хотела спешить. Она хотела как можно дольше продлить все, что предшествовало слиянью. Слиянье – это ужас, это смерть и рожденье. Это страшно. Может быть, это праздник. А может – паденье в пропасть. Надо повременить. Надо обрадовать его ночью, звездами. Надо... спеть ему, потанцевать...
Она не знала, что вот так, века, тысячелетья назад, развлекали танцами и песнями юные девушки своих нетерпеливых возлюбленных, хорошо зная древнюю мудрость – ожиданье распаляет страсть.
Она вскочила с песка. Он сел на песке, любуясь ею. Он все понял. Он слишком чувствовал ее, чтобы не понять, что она хотела.
– Сиди так... слушай!..
Она на цыпочках отошла к кромке прибоя. Море вымыло на плоском берегу ровную площадку, куда прибой взлизывал, как огонь, лишь во времена жестокого ветра. Сейчас на этом месте жесткий, чуть сырой песок позволял топтаться животным, приходившим сюда в жаркий день искупаться в море, мальчишки жгли тут костры; она склонилась, собрала в кучку немного хворосту, жалобно сказала:
– Зажечь нечем...
Он, улыбаясь, пошарил воруг, отыскал кремень. Ударил камнем о камень. Высек искру. Умело раздул ее. Через минуту костер на берегу уже пылал. Она с восхищеньем глядела на возлюбленного. Его суровое лицо в свете костра приобрело величавые, царственные черты. Она встала над костром, свела руки над головой и стала совсем похожа на древнюю амфору.
– Вино в тебе, – сказал он глухим голосом, – ты знаешь, вино в тебе, и я – пьяный...
– Я тоже, – шепнула она. Снова встала на цыпочки. Покачнулась. Изогнулась вся. И, танцуя, двигаясь так, как подсказывало ей чувство, ничего не зная, а только лишь чувствуя и делая то, что приказывали ей толчки охмелевшего сердца, она пошла, пошла, пошла по песку, по песчаному кругу, сведя руки над головой и покачивая бедрами, зная, что вот он глядит сейчас на нее, и все ее тело под его пристальным взглядом расцветает и поет, что так никогда не было у нее в жизни – и, может, больше не будет уже никогда.
– Я пьяна тобой, я тобой пьяна... Я твоя любовь, я твоя жена... Я люблю тебя, только я одна, и глядит на нас лишь одна Луна...
Она пела то, что немедленно, сейчас приходило ей в голову. Она сочиняла на ходу. Она никогда не пела такой песни, и слова приходили к ней сами, и мелодия билась в ней, ища выхода, и она давала ей выход – голос ее летел над морем, вился и страдал, молился и радовался, и это была только ее песня, больше ничья, и она дарила ее ему; она дарила ему всю себя, здесь, у моря, перед разожженным им костром, и в сполохах огня она видела его лицо, и оно улыбалось.
Пламя вспархивало, как золотая птица. Она мчалась вокруг костра, кружилась. Ее ноги вздергивались, руки летели; казалось, она взлетит в танце. Внезапно застывала, будто видела то, чего видеть нельзя. Зеленые глаза на смуглом разрумянившемся лице горели, как две просвеченные насквозь солнцем виноградины. Он не мог дольше глядеть на ее красоту. Он вскочил, бросился к ней. Она обвила его руками. Ее руки захлестнули его, как языки огня.
Они, задыхаясь, целовались у костра так, будто потеряли друг друга в жизни – и нашлись, будто умирали – и вот воскресли. Он чувствовал, как она вся дрожала и горела. Она была вся в поту, в песчинках, в потеках морской соли. Целуя его, она закрыла глаза. Он словно обезумел. Он весь превратился в пламя. Он не мог больше ждать. Он схватил ее на руки – и так понес ее в гору, вверх, на обрыв; и, взлетев с нею на руках одним махом на обрыв, он поглядел с ней вместе с обрыва вдаль, на море, на ночное небо, полное звезд, как жемчужин, как золотого снега, – и она держалась рукой за его шею, и он чувствовал, как любимое тело тянет тяжестью вниз, к земле, а глаза зовут вверх, к звездам.
И он подумал о том, что смерть совсем не так страшна. Она – счастье, если умираешь вместе с любовью и в любви.
Он пронес ее на руках в палатку. Луна в последний раз улыбнулась им с небес. Они остались одни, вдвоем, в кромешной тьме.
– Погоди, сейчас я зажгу свечку...
Он наощупь разыскал витую толстую свечку, спички, зажег. Неверное пламя озарило их обоих, голых, забывших на берегу все свои тряпки, полотенца. Он пробормотал:
– Ничего не бойся, ничего, ложись... а я сяду рядом, я буду просто на тебя глядеть...
Их обоих колыхала неистовая дрожь. Она легла. Он глядел на нее, она глядела на него.
Они глядели друг на друга, и их глаза входили друг в друга, они целовали друг друга глазами, они умирали от любви.
Он упал рядом с ней на матрац, застеленный развернутым спальным мешком.
– Погоди...
– Как ты хочешь, любовь моя!.. я могу не коснуться тебя...
Они прикоснулись друг к другу телами, руками. Обожглись. Они оба горели так, что все тряпицы в палатке и брезент могли воспламениться. Она нежно выдохнула ему в лицо:
– Давай... посмотрим на меч... он же здесь, у тебя... я знаю...
Он крепко обнял ее. Из ее груди вырвался громкий стон. Он шепнул:
– Сейчас... я достану его... он там, в моем кейсе...
Они, голые, лоснящиеся в свете свечи, смуглые, стройные, глядели, как заколдованные, на меч, вынутый им из тайника. Она погладила пальцами выпуклый рельеф золотых ножен.
