Слепая улыбнулась; смешной человек, они все не верят ей. Кирилл тоже не верит. Она говорила Кириллу про свои сны. Он утешающе погладил ее по плечу и шепнул: «Деточка, ты слишком поздно ложишься спать. Карлик зря читает тебе на ночь Карлоса Кастанеду. Пусть почитает тебе лучше сказку про Василису Прекрасную. Или про Морозко. Это успокаивает». Никто не верит... никто.
– Да. Я все вижу. Я вижу, Дроветти, что через месяц вы заболеете дифтерией. Вы никогда не болели дифтерией?..
– Никогда. – Он изумленно посмотрел на нее. – Нет, никогда.
– В Москве люди заболевают дифтерией, сейчас в России много забытых болезней; наступает новое средневековье, и не исключено, что вслед за уже обычной холерой, вспыхивающей там и тут, то на юге, то на севере, придет и страшная чума. Пир во время чумы, не правда ли, это очень изысканно?.. на этом пиру, знаете, угощают, а в бок вонзают нож из-под полы, смеются, поют песни под гитары – и убивают пулей в лоб... или сыплют яд в вино, на выбор...
Она положила ладонь на глаза. На широко открытые глаза. Дроветти вдруг почувствовал, что все, что она говорит, – правда.
– Я верю вам, Жизель, – сказал он хрипло. – Вы не досказали. Почему тех, у кого окажется маска, будут преследовать несчастья?..
– Потому что тот человек, у которого оказалась женская маска, поплыл с нею из Анатолии на Север, на кораблях, и его убили. Его убили из-за золота. Из-за маски. Его убил мужчина, он прельстился маской и захотел подарить ее своей женщине. Ее звали Бьянка, она была... – Жизель поймала ртом воздух, будто задыхалась, – итальянка. Она жила в генуэзской колонии, в Крыму, там, где теперь Судак. Это было пятьсот лет назад... да, пятьсот... совсем недавно... Бьянка повесила маску над кроватью, рядом с распятьем... У Бьянки был еще любовник... Он из-за золота убил их обоих, кинжалом... Я видела, они оба лежали на кровати, их руки свешивались с кровати, они истекали кровью... а тот человек, ее любовник, он смеялся...
Дроветти покрылся холодным потом.
– И что было потом... с маской?.. Вы что, проследили в снах весь ее путь по земле?..
– Не весь, – жалобно и смущенно Жизель поглядела на него. – Не весь, господин Дроветти. Пир во время чумы, московская роскошь, потрясающее богатство рядом с ужасающей нищетой, производство падает, иностранные банки наращивают капитал, строят билдинги и харчевни, выселяют из коммуналок... открывают телекомпании и радиостанции... мечут бисер перед свиньями... скоро вынесут на Красную площадь столы, и накроют их, и уставят блинами с икрой, ананасами в шампанском, золотыми самоварами и зелеными бутылями водки... и будут пить, пить, гулять, пировать... чума отдельно, пир отдельно... и тамада – мой Козаченко... А золотая царица глядит, глядит на все слепыми глазами... глядит и все видит, и улыбается...
У Дроветти шел мороз по коже. На миг ему показалось – лицо слепой стало все золотое, светящееся.
– Так почему же вы хотите купить маску?! – выкрикнул он. Карлик вздрогнул и подобрался, как собака для прыжка. – Почему вы хотите навлечь на свою голову несчастье?!.. может быть, гибель... ведь вы же сами говорите...
– Потому что я не хочу жить, – сказала она просто, и ее светящиеся, будто фосфорные, глаза мгновенно наполнились слезами.
Прихоть и блажь. И тьма вокруг. Цари должны быть вместе. А она не хочет жить во тьме. Что будет с царями?.. Ей это неважно. Она видела во снах не маски – живых людей, тех, чьи лица отлились навек в золоте. Они были живые, как и она, из плоти и крови. И умерли. Никто не изваяет ее ни в золоте, ни в серебре, хотя ее Кирилл так богат, и она сама тоже так богата, что они могут заказать ее статую из золота в полный рост, и от их богатства не убудет. Она богата, и она слепа. И она не хочет жить. И мир гудит вокруг нее самолетами, шуршит деловыми бумагами, счетами и акциями, блестит пластиковыми карточками банков, свистит пулями, выпущенными во тьме в затылок и в лицо. Ты еще живешь, Жизель! И ты живешь в России. Россия теперь – земля ужаса. Россия бросила на карту все, чем она жила и дышала раньше, и оказалось, что все прежние ценности – мусор, сгоревшая в костре бумага, и любовное письмо летит по ветру, развеивается черными хлопьями. Все сгорает в костре Времени. Среди черных углей лежит лишь слиток золота, золотое слепое лицо, глядит в небо, глядит на убийц и на жертв. Эту маску погибшей России отливали с тебя, Жизель. Ты оказалась самой достоверной натурщицей.
Карлик привел ей и Бельцони. Стенька, Стенька, ты молодец. Она удвоит тебе жалованье. Да ты и без жалованья ее любишь до самозабвенья. Дроветти, огорошенный ее рассказами, когда дело дошло до денег, все же сделал козью морду. Она кошечкой подластилась к Бельцони, упросила его: помните, мы с вами как- то обедали вместе, смею надеяться, я вам тогда понравилась... пожалуйста, уломайте вашего приятеля, сделайте Божеское дело, ну, ради меня, я ведь подруга вашей жены; ради прекрасной Италии, которую я так люблю, ах!.. Она почувствовала: Бельцони дышит часто, слезно, услышала – молчит. «Что вы?.. вам плохо?..» Он еле выдавил: у меня жену убили, простите, я не могу об этом говорить. Проклятье, он отдал маску в распоряженье Кайтоха, договорился с ним о пае, о хорошем, шикарном даже для него проценте, а Монику все равно убили.
«Я... договорюсь с Дроветти, дорогая!..» Ему стало жалко эту слепую девочку. Она не говорила ему, как Дроветти, о загадочных снах, открывающих Время; она мило болтала с ним, светски придвигала к нему кофе с коньяком, кусочки киевского торта – карлик распорядился накрыть кофейный столик, – и Армандо готов был поклясться в иные минуты, что она зрячая, если б не остановившийся, даже при повороте головы, беспомощный взгляд вдаль и вбок, в никуда. Она глядела в никуда, он это понял. «Сколько Дроветти запросил за маску?..» Она сказала. «Ненамного дороже, чем там, у Кайтоха. Не волуйтесь, миссис, я постараюсь скостить цену вдвое». Он чуть было не добавил: ради ваших прекрасных глаз, – но вовремя осекся. Она поняла: он хочет платы, мзды. Она же читала мысли и видела желанья. Она встала. Карлик встал тоже. Она сделала жест рукой: уходи, Стенька, и закрой дверь снаружи. И никого не подпускай.
Бельцони потрясенно глядел на нее. Она спустила с плеч бретельки. Он глядел, как падают к ее ногам блестящие тряпки. Матовое, молодое, упругое тело мелькнуло из вороха шелка и кружев, обнажилось, ударило в глаза свежей белизной. У него давно не было женщины, Моника была в отъезде на юге, потом он увидел в гробу ее пропоротое ножом тело, потом он ее хоронил. Вы это что, прохрипел он, зачем это, не стоит, – а она тихо улыбнулась и сказала: все стоит всего. Деньги тоже чего-то стоят. Ваша жена работала полжизни проституткой, и вы об этом знали; я тоже об этом знала, тогда еще, в Америке. А мать ее была шпионкой. И умерла, как героиня. Я – не героиня. Я не совершила ничего геройского. Ваши усилия, господин Бельцони, стоят живой меня. Берите меня. Сегодня я ваша. Кирилл сюда не войдет. Стенька посторожит дверь. Он сторожевой пес. Делайте что хотите. Чувствуйте себя древним человеком. Представьте, что вы – тот царь, а я – та самая царица. Нам с вами ничего не остается делать, как представить себя кем-то красивым, достойным, знатным, великолепным. Потомы что в жизни мы – подлецы, воры, гады, сволочи. А мы ведь хотим быть лучше. Не правда ли, Бельцони. Поэтому нам осталось только одно: вообразить себя. Закрыть глаза. На время ослепнуть. Ослепните на время. Я ослепла – навсегда.
Он подошел к ней. Схватил ее в объятья. Притиснул ее к себе. Впился поцелуем в выгиб ее белой, нежной, задрожавшей шеи. Ей показалось: он сейчас прокусит ей шею, и брызнет кровь. Он покрыл отчаянными поцелуями ее лицо, и ему показалось на миг: он снова – молодой, он снова – там, в Венеции, на мосту Риальто, и они с Моникой целуются напропалую, и он зарывается лицом в ее тонкие белокурые волосы и думает: ай да путана, неплохо я проведу ночку. Неплохо он провел жизнь, однако. Почему бы сегодня вечерок не поразвлечься с богатой слепой и красивой особой. Ты – мне, я – тебе. Разве все не по закону.
Он кинул ее, голую, на кровать. Кирилл давно не был с ней, и она почувствовала возбужденье. Она двигалась страстно и неукротимо, но ее лицо все время оставалось бесстрастным, улыбающимся, светлым, золотым.
... ... ...
Новый работничек, занюханный бомж, оказался таким расторопным – Задорожный был доволен. Все спорилось. Бродяга понятливо схватывал тонкости раскопок на лету. Только ухмылялся презрительно: вы что, меня за детский сад считаете. Силушка в нем играла – хоть отбавляй, и за три дня он разрыл на дне такую ямину, что там, внутри, Задорожный видел это, наметился еще один культурный слой: возможно,
