передаю…
Он не договорил. Быстрее ветра, быстрее прыжка рыси Дугар-бейсэ выпрямился и схватил Джа-ламу за запястья. Нанзад-батор выхватил из кобуры наган и навел его Джа-ламе в затылок.
И выстрелил – в упор.
Оба посланника смотрели, как грузное тело обмякает, как падает на пол, под стену сверкающих ножей. Глаза, закатываясь, вылезая из орбит, остановились на блистающем обнаженном лезвии чуть выгнутого японского меча – того, которым самураи обычно делают себе харакири или сеппуку.
– Кончено, – выплюнул сквозь зубы Нанзад-батор и воскликнул: – Берегись!
В двери ворвались два отосланных Джа-ламой охранника. Нанзад-батор и Дугар-бейсэ безжалостно расстреляли их – они не успели сорвать с плеч винтовки.
Они выскочили в коридор. По коридору уже бежали люди с факелами в руках, бессвязно кричали: «Стреляют!.. В крепости стреляют!..» Под ноги им в полутемном коридоре метнулась собака. Огромная, рыжая китайская чау-чау. Любимая собака Джа-ламы. Он звал ее – Пламенная. Дугар-бейсэ прицелился и выстрелил Пламенной в ухо. Собака, визгнув, подпрыгнула и свалилась к ногам военкома, и он наступил сапогом на ее красное мохнатое ухо.
Они скатились по лестнице вниз. Им в спины уже стреляли. Уклоняясь от выстрелов, они дали залп вверх – сигнал затаившейся у стен крепости калмыцкому войску. Сами, стреляя, бросились к оружейному складу. От них шарахались, бежали прочь солдаты, подданные Дамби-джамцана. За крепостной стеной послышались дикие крики, шум и топот копыт, частый грохот выстрелов. Кануков наступал. Они успели.
Джа-лама с размозженным затылком лежал в своей сокровищнице, и его верное оружие, сверкая со стены, молитвенно молчало над ним.
После того, как Тенпей-бейшин был взят красными войсками, монгольские военкомы собрали под утренним небом всех жителей крепости и на глазах у них казнили четырех приближенных Джа- ламы и хамбо-ламу – крепостного настоятеля. Выгребли из сокровищниц и закромов, из надежно спрятанных сундуков и из опечатанных шкафов и сейфов все драгоценности, золото, утварь, оружие, тщательно упаковали и погрузили тюки на лошадей и верблюдов, чтобы везти в Ургу. Нанзад-батор зычно возопил, стоя перед молчащим, понурым народом: «Весь скот преступного Дамби-Джамцана, именовавшего себя живым Буддой, мы раздаем вам! Берите и делите лошадей, коров, быков, овец и верблюдов! И уходите с ними куда глаза глядят! Мы добрые! Мы дарим вам жизнь! Уходите с миром и хозяйствуйте на новых местах! А крепость мы сожжем! Так же, как ее хозяина!»
На крепостной площади разложили костер. Натаскали сухого хвороста, сухой травы, из-под снега выкопали залежи сухого коровьего навоза. Труп Джа-ламы положили в сухостой и кизяк, поднесли пылающий факел. Огонь на морозе, на ветру занялся почти мгновенно. Нанзад-батор подскочил и одним ударом сабли отсек бывшему святому воину голову. Дугар-бейсе подскочил с другой стороны и рассек коротким ножом грудь мертвеца. Пальцы нащупали под сколькими кровавыми ребрами сердце. Древний обычай. Степной ритуал. Сердце врага достается победителю.
Вырвав сердце Джа-ламы, Дугар-бейсэ стоял с ним в высоко воздетой руке, молча обводя глазами людей, толпящихся на площади. Костер трещал, взвывал, разгорался сильнее. Нанзад-батор насадил голову Джа-ламы на пику и тоже поднял высоко вверх. Глядите, люди, вот вам ваш бессмертный святой; вот вам ваш живой Будда, что в огне не горит, в воде не тонет.
Когда Тенпей-бейшин брали красные войска, им пришлось сразиться не только с подданными Джа-ламы, но и с частями из Азиатской дивизии Унгерна, подоспевшими на подмогу. Унгерновцы отступили. Их было слишком мало для того, чтобы справиться с приведенными сюда красными тубутами и с Калмыцким кавалерийским полком.
В толпе на площади стоял человек в кожаной куртке с изодранным плечом. Он молча глядел на голову Джа-ламы, вздетую на пику. На его твердом смуглом бритом лице не отражалось ничего. Ни торжества. Ни печали. Ни ярости.
Красная бездна
Умирая, ты можешь иметь связь с любым живым существом в подлунном мире.
Иуда быстро спешился у палатки командира Виноградова. Потрепал по морде коня. Он был сильно бледен – это было заметно даже в сумерки, в поздний час, когда в лагере дивизии горели костры у юрт и палаток.
Он вспомнил, как впервые, с наклеенными усами, явился сюда, в лагерь. Это было недавно… или очень давно?..
Время. Непостижная уму материя. Тающий на губах снег богов.
Солдаты затаились. Казаки не роптали – молчали. Нынче генерал избил до полусмерти есаула Клима Верховцева. Есаул отлеживался в палатке, стонал – стоны разносились далеко по лагерю. Иуда привязал коня к вбитому в снег колу, раздвинул брезентовые крылья палатки.
– Эй, кто есть?.. – Он старался говорить как можно тише.
– А, капитан Лаврецкий!.. – Из тьмы палатки навстречу Иуде поднялся полковник Виноградов. – Заждались. Как дела во взятой красными Урге?.. Господи, как вы передвигались там?.. Монголы не поняли, что вы – унгерновец?..
– Нет. Не поняли. Я проскакал через заставу беспрепятственно. Меня приняли за своего – кожаная куртка, наган, вместо кепи я напялил картуз, надвинул его на глаза.
– И пароль не пытали?..
– Я прокричал им что-то невнятное по-русски. Нечто воинственное. На заставе – одни монголы. Кажется, пьяные. Мое счастье. Поют, пьют, гуляют. Шутка ли – красная Урга. Торжество Сухэ-батора. Как переменчив мир, полковник. Эти недогадливые большевики не всунули ни одного русского пентюха в охрану города. Мой конь промчался мимо глупых пингвинов на полных парах. Откровенно говоря, я думал, полковник, что мне выстрелят в спину.
– Вам или коню.
– Неважно. – Иуда закрыл за собой полог палатки, подвязал тесемками. – Рубо здесь?
– Я здесь, – раздался низкий голос, почти церковный бас профундо, из глубины палатки. – Не зажигаем света, капитан. Плохо дело. Плохое пространство вокруг. Тяжко дышать. Невыносимо более.
– Где барон? – Иуда опустился на нищую, тощую подстилку. «Вот уже и матрацев в дивизии нет, спят на жалких тряпках», – сцепив зубы, подумал он. Вести армию в Тибет! Унгерн окончательно спятил. Нищие, обтрепанные, голодные… сходящие с ума при виде жареного коровьего?.. – нет, лошадиного мяса… износившиеся, с дырами в сапогах, в просящих каши валенках, с ружьями без патронов, с пулеметами без пулеметных лент… со свечками, что лепят из стащенного в бурятских и монгольских улусах бараньего жира… Жамсаран тоже был нищим, хочет он сказать, идиот?!.. «Он ничего не хочет сказать, Иуда. Он уже ничего не хочет сказать. Он уже все сказал».
– Барон в своей юрте беседует с ламами.
– О чем?
– О своей судьбе, должно быть. Может, они гадают ему, ха-ха, по костям, по внутренностям убитой птицы. – Виноградов хохотнул. Подпоручик Рубо был другом казненного Ружанского. Он не мог простить барону ужасной казни друга. – Нам, господа, гадать уже некогда. Давайте разложим все по полочкам, как все будет.
Иуда облизнул пересохшие губы. На миг перед ним встало хитрое, с залысинами, ушлое, гладкое как яйцо лицо Разумовского – Егора Медведева. Все внезапно выявилось, высветилось перед ним ярко, ослепительно, будто озаренное мучительно-бело-зеленой, как в фотографическом ателье, вспышкой магния.
