Поцелуй был не таким поглощающим, как предыдущие, но не менее требовательным. Никос отстранился и снова засмеялся, теперь чуть мягче. Он опустил руку на ее шею, скользнул пальцами по ключице и сжал плечо. Она попыталась сдержать болезненную дрожь, но он заметил, тут же отпустил ее и нахмурился:
— Больно?
— Нет, — соврала она, сжимаясь от стыда. — Просто ветер, наверно.
Он не обратил внимания на ее слова и задрал ее рукав до плеча. Она не знала, почему позволяет ему делать это; он словно загипнотизировал ее. Он пробормотал что-то по-гречески и уставился на ее плечо. Она знала, на что он смотрит — увидела сегодня утром, — четкие следы пальцев Питера, красные, синие и черные. Стыд, гнев и страх смешивались в ней каждый раз, когда Питер выходил из себя, как и теперь, когда ее вынудили рассказать, как с ней обращается ее единственный родственник.
— Пустяки, — еле слышно пробормотала она, оттолкнула его и опустила рукав.
Она вздернула подбородок, не зная, что делать, если заметит в его золотых глазах хоть искорку сочувствия, но его взгляд был темным и нечитаемым. Он смотрел на нее несколько долгих секунд, а потом отодвинулся плавным движением.
— Мне нужно поработать, — сказал он. Она попыталась убедить себя, что это его рост заставляет ее чувствовать себя такой крошечной и беззащитной, а вовсе не то, что он увидел синяки. — Предлагаю тебе переодеться во что-то более открытое и наслаждаться бездельем. Вечером мы пришвартуемся в Портофино.
Он бросил на нее еще один непонятный взгляд и чуть помедлил. Тень пробежала по его лицу, и ей показалось, что он сейчас заговорит, но тень исчезла так же быстро, как и появилась. Он повернулся и ушел, оставив ее наедине с растревоженными мыслями.
Любая нормальная любовница извлекла бы максимальную выгоду из возможности покрасоваться перед своим мужчиной, подумал Никос, закончив нудные деловые переговоры с Афинами. Более смелая рискнула бы, например, позагорать топлес или долго размазывала бы по телу крем для загара, убедившись, что на нее смотрят. Любовница должна была знать, что день на яхте следует потратить на укрепление своих позиций, а значит, всячески поддерживать своего мужчину в полувозбужденном состоянии.
Тристанна Барбери снова доказала, что не знает, какой должна быть хорошая любовница. Весь день она провела, уткнувшись в толстую книгу в мягкой обложке, с мелким плотным шрифтом, подразумевающую, что ее читатель
Он мог бы подумать, что она объявила ему войну, если бы не подозрение, что она действительно увлечена чтением и совершенно забыла про него.
Закончив очередной разговор, он потер лицо руками и откинулся на спинку кресла. Если бы он повернулся и выглянул в окно, то увидел бы Тристанну, сидящую все в том же положении, что и несколько последних часов, свернувшись клубочком на белом шезлонге под зонтиком. Этот образ стоял у него перед глазами, как будто впечатался в мозг. Почему она казалась ему такой соблазнительной? Его реакция на нее была непонятной, ненужной и интригующей. У него было много женщин, полностью удовлетворявших требованиям, которые он предъявил Тристанне утром, но ни одна не вызывала у него такого сильного интереса, как эта, возможно, худшая в мире любовница, если можно было судить по сегодняшнему дню.
Он повернулся, сам того не желая, и, конечно, увидел ее в шезлонге, подтянувшую колени к груди, хмурящуюся чему-то в книге, забывшую обо всем вокруг. Ее волосы были собраны в скучную прическу, хотя несколько прядей выбились и развевались на ветру. Она прижимала палец к своим пухлым губам, и он почувствовал, как страсть разгорается в нем.
Он снова задумался, что за игру она ведет и правда ли надеется выиграть. Думает ли она, что Никос такой же слабак, как ее брат? Если так, скоро она убедится в обратном.
От мысли о Питере у него испортилось настроение, но он почему-то думал не о том, что случилось с его семьей из-за Питера, а о синяках, которые тот оставил на безупречной коже сестры. Гнев, охвативший его, удивил его. Должно быть, это просто естественное негодование при мысли, что какой-то представитель его пола не лучше животного, в то время как он сам не измывается над слабыми и невинными.
Кроме Тристанны…
Он не позволил себе додумать. Тристанна Барбери, сестра его заклятого врага, не просто так подошла к нему и попросила поцеловать ее в присутствии семидесяти свидетелей. У нее явно был план. У нее не было ни интереса к роли, которую она попросилась играть, ни таланта. Она не могла быть невинной, он был уверен, хоть и не знал пока, что она замышляет. Она могла интересовать его так, как ни одна женщина еще не интересовала, но это было не важно. Он мог хотеть ее, но он никогда не отказывал себе в удовольствии, не важно, насколько неподобающими были его желания. Ничто не помешает ему отомстить.
— Твой брат часто оставляет на тебе отметины? — спросил Никос тем же вечером.
С тех пор как они высадились на берег, он впервые заговорил с ней, и его голос, казалось, отразился от камня мостовой и знаменитых желто-розовых стен Портофино, раскинувшегося вокруг крошечной бухты среди холмов, заросших соснами, кипарисами и оливковыми деревьями. Она повела поврежденной рукой, чувствуя, как стыд и отчаяние охватывают ее, и посмотрела на мужчину, молча шедшего рядом с ней. Его настроение очень изменилось по сравнению с утром. Исчезли насмешливость и лукавые взгляды. Человек, пригласивший ее на ужин, был тих и внимателен.
— Конечно нет, — ответила Тристанна, удивленная тем, как тихо прозвучал ее голос, словно она боялась породить громовое эхо, которое сотни раз повторит ее ложь.
Она нахмурилась, глядя на свои туфли на каблуке, пытаясь убедить себя, что только в них причина того, как неуютно, неустойчиво она чувствует себя. Лучше бы она не наряжалась для него или хотя бы не осознавала четко и ясно, что наряжается. Сначала она не поняла, как на ней оказалось это платье, сверкающее, как глаза Никоса, на тонких бретельках, струящееся вокруг ног. Не поняла и того, почему распустила волосы, волнами упавшие на ее обнаженную спину и плечи, почему так аккуратно подвела глаза. А потом она вышла на палубу, увидела его и поняла, что делала и почему. Все это она делала, чтобы увидеть этот блеск в его глазах, когда он повернулся и заметил ее, и вспыхнувший на мгновение золотой огонь. Что же она делает? Ей следовало одеться в рубище, в лохмотья, во что угодно, лишь бы отпугнуть его.
Но делать этого ей не хотелось вовсе. Она нахмурилась и плотнее запахнула накидку, глядя под ноги, пока они шли по набережной к центру деревушки.
— И тебе больше нечего сказать? — напряженно спросил Никос.
Тристанна посмотрела на него: в полумраке итальянской ночи он был не менее внушительным, чем при свете дня.
— По-твоему, я должна защищать свою семью? — ответила она вопросом на вопрос. — В каждой семье случаются ссоры, разве не так?
— Я не специалист в этом вопросе, но уверен, что большинство семей не практикуют проявления жестокости.
— Не нужно прикладывать большие усилия, чтобы у меня появились синяки, — пробормотала Тристанна.
Лучше бы Питер вымещал свой гнев на ней, а не на Вивьен, как он обычно делал. Ей не хотелось вспоминать, как его пальцы впились в ее тело, какие слова он бросил ей, его лицо, искаженное гневом, и уж тем более не хотелось говорить об этом, особенно с Никосом. Не важно, о чем она мечтала в семнадцать лет. Этот человек не такой.
Он вдруг остановился, и она подозрительно повернулась к нему. Бриз, долетавший с моря, ерошил его густые темные волосы, взгляд был тяжелый.
— Что за человек твой брат, что считает возможным поднимать на тебя руку? — осуждающе спросил
