голове, и я вижу лишь дискретные кадры, вырванные из чего-то общего и страшного, что мне недоступно. Нет, никакого посредничества не требуется. Теперь я уже окончательно понимаю, о чем спросил танк — есть ли в автобусе военные, и все указали на меня. Правда, я без погон и знаков отличия, но явно не турист. Про туристов тут забыли.
Танк смотрит на меня — разглядывает в оптику прицела.
— Ты арабский офицер? — слышен жесткий вопрос по-арабски.
— Я русский переводчик, — на плохом арабском отвечаю я. Это может произнести любой русскоязычный человек: Ана руси мутаргим, и повторяю на английском — I am Russian interpreter. — Этот мой английский, как соломинка, за которую я цепляюсь…Не скажу, что мне страшно, что я испугался — для этого нужно какое-то человеческое измерение. Но я вне его, в ситуации абсурда, того, чего не может быть. Возможно, это называется шоком, или лунатизмом, я стою на краю карниза, сам того не осознавая… И если я сейчас погибну, то даже не замечу этого.
— Русский переводчик? — неожиданно, как голос бога, слышу я русский язык. Или это слуховая галлюцинация?
— Да, я русский переводчик, — отвечаю я по-русски и снова добавляю по-английски: «I am Russian», — начиная чувствовать, что именно в этом магическом слове «русский» заключено мое спасение.
Громкоговоритель некоторое время молчит — я слышу только фон внутри танка, приглушенный гул мотора и какие-то отдельные слова на иврите, будто говорят по рации. Да, где-то там консультируются, решая мою судьбу. Еще недавно я хотел умереть. Нет, я хочу жить! Никогда еще я так не хотел жить, как в минуту той паузы. Затем в громкоговорителе зашуршало, и тот же голос по-русски сказал:
— Садитесь в автобус и уезжайте. И передайте своим русским, чтобы убирались в Москву. Вам тут нечего делать..
— Хорошо, я передам, — киваю я, разворачиваюсь на месте, как после получения приказа, и иду к автобусу, откуда смотрит на меня два десятка окаменевших лиц. Какую весть я им несу? Я встаю на ступеньку, захожу внутрь и говорю водителю: «Поехали! Израиль говорит — можно ехать. Мумкин».
— Нет огонь? — переходит на мой уровень арабского водитель, переводя взгляд с меня на танк за лобовым стеклом. Он боится, что я мог что-то не понять. С него льет пот.
— Нет, — говорю я. — Мафиш огонь. Можно ехать Каир.
— Айуа! — сверху вниз делает водитель полукруг головой, арабский жест абсолютного согласия, и так жмет на газ, что колеса автобуса, с визгом прокрутившись в обочинном щебне с песком, выносят нас на середину шоссе. В автобусе дружный вздох облегчения. Все всё поняли. И я все понял. Они меня предали, сдали на растерзание. А я их спас. Теперь они должны на меня молиться до конца своих дней…
Но героем я себя не чувствую. Глаза мои сами по себе закрываются, мне не удержать веки. Господи, как я устал.
Автобус несется, а нервишки тормозят… На выбоине так встряхивает, что я в страхе открываю глаза — выстрел? Нет…Просто дорога разбита. Тут и там на ней дымятся простеленные или раздавленные легковушки и грузовики. Не видно, остались ли в них люди. Некоторые автомобили под гусеницами танка превратились в груды мятого железа. Может, люди успели сбежать и прячутся теперь в складках растрескавшихся гор? Больше на шоссе нам никто не попадается — ни души, только разбитая техника, тут и там, да еще со стороны моря, с побережья, где дислоцированы воинские части, что-то скупо дымит, догорая в ослепительном свете дня. Дорога — это кладбище, мы несемся мимо его железных могил без малейшего намерения кому-то помочь, кого-то спасти. Вцепившись в руль, выпучив глаза, водитель мчится к Каиру. Но где наши? Где наша авиация, танки, бронетранспортеры, где наши зенитки, пулеметы, береговая охрана, локаторы, военные катера? Куда все делось, куда все разбежались, как в сказке Чуковского про таракана? Что, не справиться с одним танком? Или тут не один танк?
На следующий день устно перевожу на командном пункте ПВО полковнику Тарасову официальное сообщение для нас: «Вечером 9 сентября израильтяне предприняли операцию на египетской территории с использованием морских, воздушных и сухопутных, в том числе танковых, сил. Под покровом темноты израильские войска высадились с самоходных паромов на западный берег Суэцкого залива и прошли около 50 километров, разрушая сторожевые посты и военные сооружения, в том числе ракетные установки СА-2. Ударный отряд ни разу не вошел в соприкосновение с египетскими силами и в середине следующего дня, то есть 10 сентября, отступил со всем своим снаряжением на свою территорию».
То, что противник отступил, избежав боя с египетскими силами, подается как признак нашей мощи. Однако из неофициальных источников уже известно, что все просто побросали оружие и разбежались, кто куда. Число погибших не называлось. А еще выяснилось, что утром, зная о моем следовании в Каир, из штаба звонили Коломейцу, чтобы предупредить об израильской диверсии, но я уже был два часа как в пути…И пока я не объявился собственной персоной, в списках живых я едва ли значился.
Неделю я ходил в героях, как-никак спас не только себя, но и целый автобус ни в чем не повинных мирных арабов. Там же был 21 человек, включая водителя, — очко, счастливое число. Я был двадцать вторым…А потом меня вызывали в спецотдел, или как это там у нас называется — контрразведка, внешняя разведка нашей агентуры с территории дружественных стран, военная разведка… Нашего особиста я видел впервые, хотя по роду службы околачивался и штабе ПВО, и на командном пункте в Гюшах. Особист принял меня с оживлением в бровях и во взгляде, как если бы нетерпеливо ждал нашей встречи, чтобы выразить мне свое восхищение. Может, и медаль дадут? — суетно подумал я в первую минуту. А что? За какое-нибудь там мужество и военную доблесть? Как будто я не презирал еще недавно всяческие награды.
— Расскажите, как же все-таки это было на самом деле? — выйдя из-за своего стола, порывисто поздоровался он со мной и сел рядом, подчеркивая неформально-доверительный характер нашей беседы. В его повадке читались пройденные уроки психобработки клиента. — Ведь согласитесь — это же, пардон, не жук накакал: вот так стоять перед танком и разговаривать. «Жук накакал» — это и был психологический прием, чтобы я расслабился, почувствовал себя в своей тарелке. Я готовно ухмыльнулся — пусть он считает себя хозяином положения, каковым и без своих дешевых заготовок несомненно являлся.
— Ничего особенного не было, — сказал я. — Просто командира танка интересовало, есть ли в автобусе военные, и водитель указал на меня.
— И вы подтвердили, что вы военный, — сказал особист, посмотрев на меня так, словно всеми фибрами души ожидал от меня положительного ответа.
— Конечно, — сказал я. — Тем более что на мне была военная форма.
Я думал, что особист посмеется и одобрительно похлопает меня по плечу, но он вдруг нахмурился и, встав со стула, заходил по кабинету, заложив руки за спину.
— Напрасно, — сказал он..
Мне стало не по себе. Я молчал и выдерживал паузу. Я знал психологическую силу паузы и не хотел чувствовать себя виноватым. Наконец особист повернулся ко мне, и я увидел в его невыразительном, каком-то ускользающем лице человека, старающегося остаться незаметным в толпе, огромное желание придать подозрительную значимость тому, что произошло со мной, расшифровать произошедшее с какой-то особой, недоступной рядовому разуму стороны. Я вдруг осознал, что ему просто нечем здесь заниматься, как только следить за своими, что он изнывает от безделья и вот теперь рапортом в Москву готов обозначить свою важность и оправдать свое пребывание здесь.
— Очень напрасно, — повторил он.
— Я бы ничего не сказал, если бы меня не спрашивали, — уточнил я на всякий случай. — А если бы нас раздавили или расстреляли, как другие машины?
— Вы считаете, что вас не тронули, потому что вы русский?
— Скорее всего, — сказал я.
— Вы ведь, вроде, общались по-русски? — вскинул он брови, как если бы этот вопрос наглухо припирал меня к стенке.
— Да, сначала я ответил ему по-арабски, а потом по-русски и по-английски.
— И он вам сказал? — брови снова пошли вверх.
— Он сказал, чтобы я передал своим…
— Чтобы русские убирались в Москву! — закончил за меня особист, демонстрируя свою осведомленность.
