пряталась за пологом в повозке, зато горожане вволю рассматривали всадников, сопровождающих принцессу. Помимо людей Пайры и сургарской свиты по дороге от пристани присоединились несколько знатных господ, большей частью сыновья майярских аристократов со своими свитами, все расфранченные по-праздничному, нарядные, веселые — как и надлежит быть в сопровождении молодой дамы.
Маву для такого случая тоже принарядился: начистил до невероятного блеска свои короткие сапожки, надел щегольской узорчатый пояс, тщательно причесался щеткой, смоченной соком дерева рантал, чтобы волосы блестели и отливали под лучами солнца медью.
Стенхе суетное франтовство не признавал, но одежду почистил, а также заставил на ней сиять все пряжки и пряжечки, так что в сравнении с Маву неряхой не выглядел.
А в повозке Савы шли последние приготовления. Дорожное платье она уже сменила на нарядное; теперь камеристка, осторожно пробираясь вокруг разложенного подола, помогала Саве укладывать волосы.
Когда до замка Орвит-Пайер, где Саве предстояло жить в Гертвире, осталось несколько минут езды, произошло несчастье — Сава обнаружила, что сломала ноготь.
— Дьявольщина! — прошипела она, торопливо обкусывая его. Опиливать, придавая ногтю благородную овальную форму, уже не было времени. Такая мелочь, как сломанный ноготь, может сильно испортить настроение. В Савитри Сава не обращала внимания на форму ногтей, нетерпеливо обкусывая, когда они начинали мешать ей, однако, путешествуя по Майяру в закрытой повозке, Сава от нечего делать усердно полировала, берегла, следила за ногтями… Обидно же, господа!
И едва она ступила на мощеный двор замка Пайер, ноготь стал мешать ей, цепляясь заусеницами за ткань.
Стенхе глянул на нее с тревогой. Сава поймала его взгляд и решительно сломала второй ноготь, на мизинце. Это, как ни странно, успокоило ее.
— Хороший у тебя замок, — благожелательно заметила она Пайре, и его многочисленные тетушки, старые и молодые, заулыбались шире — принцесса была вовсе не в гневе.
Глава 9
В Гертвире Сава захотела посмотреть город. Пайра показал ей улицы с высоты стен замка Пайер, но Саве было мало этого.
— Я в самом городе хочу побывать, — сказала она Стенхе.
— Это не так просто устроить, — возразил Стенхе. — Тут нужна помощь Пайры.
— Я попрошу его.
— Думаешь, он согласится? — усомнился тот.
После недолгого колебания Пайра согласился — предварительно посоветовавшись с Мангурре, Было объявлено, что принцесса устала с дороги и чувствует себя больной. В покоях, отведенных ей, воцарилась тишина, окна занавесили, создав в опочивальне густой сумрак, а в спрятанной под балдахином постели устроилась в принцессиной сорочке камеристка.
Сама же Сава в платье камеристки и в сопровождении Стенхе и Мангурре, переодетых горожанами, вышла в город. Гертвир совсем не был похож на Тавин. Улочки тесные и очень грязные. Стенхе, велев обуться в деревянные башмаки, оказался прав — ручьи помоев превращали улицы в болото. — Не ходи под окнами, — предостерег Стенхе. — Иди посредине улицы. Не ровен час, какая-нибудь хозяйка выльет ведро. Правда, полагается делать это ночью, но всякое может случиться. И когда на тебя выльют ушат всякой дряни, ведь не будешь утешаться мыслью, что твой обидчик нарушил закон.
Не понравился Саве грязный и тесный Гертвир. Более же всего ее поразило то, что в каждом квартале города есть виселица, или позорный столб, или и то и другое вместе. Года не проходит, чтобы правосудие высоких властей не отправило в мир иной около сотни воров, бродяг, других преступников самых разных рангов. Конечно, в годы эпидемий, когда стихия берет на себя роль палача, эшафоты теряют значительное число своих жертв, зато во времена смут и мятежей это сокращение с лихвой покрывается.
В Майяре виселицы строятся добротно, на десятилетия, даже на века: в квартале Льеторвир виселица простояла два века, пока за ветхостью не было решено поставить новую.
Вешают не только живых, но и мертвых. Так, например, повесили одного добропорядочного торговца преклонных лет. Его преступление состояло в том, что он «сам себя повесил и задушил».
А вот если бедняга повинен в заговоре против короля, виселицы уже недостаточно: осужденного, привязанного к лошади, волокут по улицам. Лошадь скачет галопом, и к тому времени, когда смертника притащат к эшафоту, жизнь едва теплится в нем.
Фальшивомонетчиков варят заживо. Чеканить деньги — это важнейшая привилегия короля и высочайших принцев, поэтому неудивительно, что такое преступление наказывается жестоко. Смерть превращается в мучительную и продолжительную пытку.
Колдунов, еретиков, отравителей сжигают на костре, предварительно выставив у позорного столба на Рыночной площади. И те, кого сжигают на «быстром огне», могут считать, что им повезло.
Для людей благородного сословия такие виды смерти считаются позорными. Бывает, король из милости заменяет такую казнь на более подобающую дворянину: обезглавливание или четвертование.
На колесование сходятся поглазеть зеваки даже из других кварталов. Вообще же всякая казнь — зрелище, любимое городскими жителями. И поскольку зрелищ подобного рода в городе обычно хватает, горожанин еще может попривередничать, оценивая работу палача.
Казнь женщин не пользуется особыми симпатиями толпы. Люди собираются посмотреть, разве что если преступница хороша собой или очень известна в городе. Сама же процедура скучна: женщин вешать не принято, подвергать другим видам казни тоже — их просто закапывают живьем. Бывает, женщина хитрит, пытаясь избежать казни, приносит присягу, что она беременна. Присяга присягой, но к ней направляют опытных старух, и те определяют, правду ли сказала несчастная. Если солгала, закапывают, если сказала правду — тоже, но после рождения ребенка. Дитя отдают родственникам или, если таковых не найдется, в приют. Правда, подобная отсрочка нередко спасает жизнь осужденной: уж так в Майяре принято, что, если в высочайшей семье благополучно разрешится от бремени знатная дама, беременную узницу отпускают на свободу с полным прощением, если грех ее не слишком велик (воровство или скупка краденого), или же битую кнутом.
Но и наказание кнутом для горожанина — любимое зрелище. Не всякому доводилось попробовать на своей спине, но каждый считает себя докой, обсуждая ловкость палача.
И хотя на Рыночной площади, кроме виселицы и позорного столба, находится самый знаменитый в Майяре базар, он не оставил у Савы более яркого впечатления, чем эти многочисленные вестники смерти.
— У нас не так, — шептала она, подразумевая Тавин. Стенхе улыбался. «У нас не так… У нас не так открыто, — думал он про себя. — Но с каких это я пор говорю „у нас“, думая о Сургаре?»
Мангурре предложил:
— Пойдем домой, а? Чего шататься по улицам?
— Хорошо, — согласилась Сава. — Но давайте еще посмотрим на храм Орота.
Орота ничем бы не выделялся среди многочисленных гертвирских храмов, если бы в нем уже четыре столетия не венчались на царство майярские государи.
— Я хочу посмотреть, — сказала Сава, — ведь это на меня могли бы после смерти короля возложить корону.
— Сюда ты можешь прийти открыто, со свитой, — заметил Стенхе.
— Да, — ответила она. — Непременно приду.
Она прошла по стертым каменным плитам к алтарю, ступая на разноцветные пятна света, пропускаемые витражами. Молящихся в храме было немного. Стенхе подумал, что Сава слишком выделяется среди них своей независимой повадкой.
Он кашлянул. Сава не оглянулась, но, сбросив груз привычек, помолилась, встав на колени перед наиболее почитаемыми образами. Потом она положила монету на блюдо для пожертвований и пошла вдоль стен, останавливаясь иногда перед некоторыми из икон или статуй.
«Слишком прямо держится, — думал с досадой Стенхе. — Не привыкла кланяться…»
Перед одним из горельефов Сава замерла. Молодой священник заметил ее задумчивое остолбенение и подошел. Стенхе тоже придвинулся — на тот случай, если намерения парня не вполне благочестивы.
