ледников.
Но нигде не видел он морских отложений, никаких признаков того, что над нагорьем когда-либо, пусть даже в глубокой древности, плескалось море.
Значит, неправ английский геолог Лайел, утверждавший, будто валуны, которые встречаются во многих равнинных местах Европы и Азии, были занесены с гор на льдинах, плававших по некогда существовавшему огромному морю. Когда эти льдины таяли, то камни якобы падали на дно. Потом море отступило, и валуны, принесенные им, остались даже там, где поблизости нет никаких гор.
Теперь Кропоткин собрал достаточно доказательств, для того чтобы утверждать: в эпоху, предшествующую нашей, не моря, а ледники покрывали значительную часть Европы и Азии. Они принесли камни, сгладили холмы и долины, пробороздили землю вмерзшими в лед острыми обломками. В истории Земли был ледниковый период!
К таким выводам пришел Кропоткин, и в этом была одна из крупнейших его заслуг перед наукой. Именно ему удалось рассеять господствовавшие тогда ложные представления и правильнее других подойти к пониманию прошлого Земли.
Миновав Патомское нагорье, экспедиция вышла к Тихонозадонскому прииску, где сделала остановку. Кропоткина поразили ужасающая нищета приисковых рабочих и разнузданная роскошь «маслопузов» — владельцев приисков. «Вот где вдоволь можно каждый день насмотреться на порабощение рабочего капиталом… — написал он брату и добавил: — Только та деятельность, которая направлена либо на прямой подрыв капитала, либо на расширение способов к его подрыву и увеличению жаждущих его подрыва, — только эта деятельность и должна бы, по-моему, быть полезною, следовательно и нравственною в настоящее время…»
Перед выходом в хребты Кропоткину попадается странная карта. Она нарисована не на бумаге, нет! Это кусок бересты, на котором острием ножа вырезаны извивы рек. Составлял карту не ученый-географ, а безвестный таежный следопыт, охотник из племени эвенков.
Кропоткин чрезвычайно обрадовался находке.
— Эта берестяная карта совершенно правдоподобна, — убеждал он топографа Мошинского. — Мы вполне можем ей довериться и выбрать путь.
— Но, Петр Алексеевич, откуда же ваш эвенк знает картографию? — ворчал Мошинский.
— Любой эвенк заткнет нас с вами со всеми нашими инструментами за пояс умением ориентироваться на местности. Видите ветвистые линии? Это вот Витим, а это его приток Муя. К ней мы и выйдем.
— Решайте сами, — пожал плечами Мошинский.
В начале июля рабочие приисков проводили караван.
Только теперь, на четвертый год своей жизни и приключений в Сибири, Кропоткин понял по- настоящему, что такое тайга. Никакой тропы не было — лишь надломленные кое-где ветки да заплывшие смолой затески, сделанные топором. По ним проводник и вел караван.
Следов на мягком мху не оставалось, и всадник, замешкавшийся и отставший, полагался только на чутье лошади. Он бросал поводья, слезал с седла и плелся, держась за хвост коня, догонявшего караван.
Направление держали по компасу. Когда сквозь заросли и бурелом прорубаться топорами становилось невозможно, Кропоткин поворачивал к гольцам, покрытым то желтыми пятнами лишайников, то ослепительным снегом. Лошади скользили по осыпям, расцарапывали бока о бурелом. «В такой тайге не водятся даже животные и птицы, — записывает Кропоткин. — Слабый звук выстрела звучит чем-то чужим среди этого безмолвного царства каменных масс. Самая буря не в силах поднять здесь шум, и безмолвный ветер давит, теснит своим напором, беззвучно леденит кровь в жилах случайно забредшего сюда человека».
Медленно идет караван. Проводник часто останавливается, присматривается к деревьям, к гольцам, что-то бормочет. Двадцать лет назад он проходил здесь. Но тогда и он был помоложе и деревья пониже…
Кропоткин шагает за проводником, выламывая образцы горных пород, зарисовывая очертания гор. Поляков смотрит, нет ли птиц, нагибается к траве. Топограф ведет съемку пути, ворча на комаров и мошек. Он не очень верит, что каравану удастся пробраться в Читу. Конюхи тоже ворчат и даже поговаривают между собой о том, чтобы бросить все и идти к Витиму, а там на плоту спуститься к Лене.
Было еще ничего, пока держалась ясная погода. Но вот полили дожди: скользко, мокро, костер шипит; пока разожжешь — намучаешься. На гольцах ночевать было холодно, и поэтому палатки ставили обычно в падях, у речек.
В злополучный вечер лагерь разбили на береговом откосе. Далеко за полночь Кропоткин проснулся от криков:
— Спасайся! Тонем!
Он выскочил из палатки — и очутился по колено в воде.
— Братцы, провизию на гору! Без нее — смерть! Его едва расслышали. Речка — впрочем, это была уже не речка, а горный поток — шумела так, что только очень уставшие люди могли проспать до тех пор, пока вода не подмочила их ложе. Костер залило, было темно и жутко.
Скользя по глинистому откосу, Кропоткин поволок наверх тяжелую суму с сухарями. Тогда взялись за дело и оробевшие было конюхи. Едва сняли палатки, как чернильно-темные водовороты закружились на том месте, где стоял лагерь.
Прорвала ли где река плотину из древесных стволов — лесной завал, переполнились ли от дождей питающие ее болота — кто знает… Во всяком случае, замешкайся люди — и вода унесла бы провиант. А тогда — голодная смерть в тайге, где только эхо может подхватить крик о помощи.
Берестяная карта не обманула. Еще через несколько дней, особенно тяжелых потому, что и люди и лошади уже едва волочили ноги, а хребет упрямо тянулся вверх, караван вдруг оказался перед той самой долиной реки Муя, которая была нацарапана на карте.
Кропоткин едва верил глазам. Защищенный от холодных ветров мрачными Делюн-Уранским и Северо-Муйским хребтами, только что пересеченными экспедицией, внизу лежал радостный и светлый мир.
Зеленели луга. Густые заросли черемухи, березовые рощи, сосновые боры, полянки, голубые от цветущей полевой герани, пение птиц — все это казалось необычайным, почти сказочным после безмолвия и гнетущего однообразия тайги на хребтах.
Совсем был бы хорош для отдыха зеленый оазис, если бы не гнус и не беспокойство о том, что ждет экспедицию дальше, за хребтом, прикрывавшим Муйскую долину с юга.
А за этим хребтом, который Кропоткин назвал Южно-Муйским, началось огромное плоскогорье, омываемое Витимом и его притоками. Тут Кропоткин окончательно убедился в ошибке знаменитого немецкого натуралиста Гумбольдта, утверждавшего, будто все горы Азии тянутся с запада на восток или с севера на юг. Открытые Кропоткиным Делюн-Уранский, Северо-Муйский и Южно-Муйский хребты тянулись с юго-запада на северо-восток. Кроме того, тут стелились громадные плоскогорья, не обозначенные на картах Сибири и никак не вяжущиеся с теорией Гумбольдта. Теперь Кропоткин мог выступить о научно обоснованными предположениями по поводу действительного, а не мнимого, сочиненного в кабинетах, рельефа этой части Азии.
Осенью 1866 года по улицам Читы прошел караван лошадей, нагруженных вьюками с образцами камней, с чучелами птиц, с папками гербариев. Рядом шли загорелые, обросшие люди в таких стоптанных сапогах и таких рваных костюмах, какие можно было увидеть разве только на нищих, толпящихся у церковных дверей. И, уж конечно, ни один читинец не поверил бы, что разбойничьего вида бородач с ножом у пояса — это и есть молодой князь Кропоткин, который, по слухам, погиб где-то на севере, пробираясь с золотых приисков к Чите.
За Олекминско-Витимскую экспедицию — последнюю крупную экспедицию Кропоткина в Сибири — Географическое общество присудило ему золотую медаль. Выдвинутые молодым ученым теории вызвали такой интерес и одобрение, что он был избран секретарем отделения физической географии этого
