Лицо побледнело, потом вспыхнуло так, что мочки ушей просвечивали.
— Огородников? — растерянно отступил. — А я гляжу…
— И я тоже гляжу, — с усмешкой сказал Степан. — Вот и свиделись, Илья Лукьяныч Барышев. Или не рад встрече со своим односельчанином? Та-ак, — глянул в бумагу, лежавшую перед ним, — значит, приехал получать контрибуцию с шубинских мужиков. Не менее тридцати голов скота, как тут указано, — снова глянул в бумагу. — Надеялся на поддержку поручика Залесского… Правильно я понял?
Барышев растерялся вконец:
— Полковник Хмелевский обещал возместить затраты…
— Это какие же такие затраты? — поинтересовался Огородников. — Уж не те ли, которым щедро пользовался штабс-капитан Сатунин? И чем это, скажи на милость, провинились перед тобой безменовские и шубинские мужики? — поднялся и вышел из-за стола, остановился напротив Барышева, который, поняв безвыходность своего положения, беспокойно заморгал, заюлил глазами. Огородников усмехнулся. — Удивляюсь, такой хитроумный хозяин, все небось рассчитал на десять лет вперед, а тут просчитался и так по-дурацки влип… Как же это, Илья Лукьяныч? — жестко и прямо смотрел на Барышева. — Контрибуцию приехал собирать… Мало за свою жизнь обирал, грабил, напоследок еще раз решил пройтись? Это мужики должны взять с тебя контрибуцию. За все, что перетерпели от тебя, за все свои убытки, за пролитую кровь…
— Ничьей крови я не проливал, — вскинулся Барышев, но не было в нем прежней спеси и самоуверенности.
— Врешь! — оборвал его Огородников. — А Михей Кулагин, которого насмерть забили на твоих глазах и по твоей указке? А Татьяна Николаевна, светлейшей души человек, которую по твоей же указке забрал Сатунин и надругался… Врешь, Барышев, все это на твоей совести! А мои родители, отец с матерью, сожженные заживо, — разве дело не твоих рук?…
— Отца твоего и матку я не трогал… — слабо защищался Барышев.
— Нет, Барышев, за все тебе придется ответить. За все!
— Вы что же… судить меня собираетесь?
— А ты как думал?
— Прав таких не имеете.
— Имеем. Име-ем, Илья Лукьяныч! И не только судить, но без суда и следствия — по законам военного времени…
— Это произвол.
— Считай, как хочешь. Все. Уведите арестованного! — крикнул в дверь. И постоял посреди комнаты, глядя вслед Барышеву, тяжело и медленно шагнувшему через порог.
Потом и сам вышел на крыльцо. Вздохнул глубоко, облегченно. Подошел Чеботарев, посмеивается:
— Вот это гость так гость пожаловал! А что делать с алтайцем?
— С каким алтайцем? — не понял Огородников.
— Который с Барышевым приехал, работник его новый.
— Работник? Ну, так отпустите его на все четыре, — подумав, сказал.
— А он уходить не желает. Мне, говорит, мал-мало тоже воевать за Советскую власть хочется. Бодыйка Тудуев говорит, меткий стрелок…
Огородников сошел с крыльца, остановился.
— Ну, так и зачислите его в отряд, если он сам изъявляет желание. Тем более что явился он не с пустыми руками, а на собственном коне.
— Конь-то барышевский, — хитро прищурился Чеботарев.
— Был барышевский, а теперь — Бодыйки Тудуева. Контрибуцию надо платить.
Отряд Огородникова, избегая прямых встреч с отборными частями полковника Хмелевского, в конце июля вышел на казачью линию. Здесь он надеялся наладить связь с другими повстанческими отрядами, которые, по слухам, действовали вблизи деревень Малый Бащелак и Сваловка. соединиться с ними, если, конечно, сваловские и малобащелакские партизаны пойдут на это — и общими усилиями попытаться взять станицу Чарышскую…
Однако случай, происшедший накануне, круто и неожиданно повернул события. Вечером, когда отряд остановился на хуторе, верстах в шести от Сваловки, прибежал посыльный боец и сбивчиво доложил:
— Товарищ командир, там лазутчиков задержали… двух мужиков и одного иностранца.
— Иностранца? — удивился и не поверил Огородников. — Откуда ему тут взяться, иностранцу?
— А хто ж его знаеть… — развел руками боец. — Поглядите сами.
Огородников, крайне заинтересованный, быстро вышел из дома, пересек ограду, густо поросшую гусиной травкой, сухой и жесткой к середине лета, и подле амбара, стоявшего в глубине двора, увидел незнакомых людей. Один из них заметно выделялся огромным ростом и прямо-таки богатырским сложением, возвышаясь над всеми остальными на целую голову, а более того одеждой своей необычной обращал на себя внимание: был он в широкополой велюровой шляпе, слегка надвинутой на лоб, в узких темно- коричневых гетрах; добротный пиджак, а точнее, френч из грубого сукна, со множеством карманов, карманчиков и всевозможных застежек выдавал в нем человека нездешнего… «И вправду иностранец, — решил Огородников. — Но откуда он взялся?» Бойцы, плотным кольцом окружавшие задержанных, увидели командира и мигом расступились, и он шагнул в образовавшийся проход, приблизился к человеку в шляпе и посмотрел на него строго — вопросительно. Тот не отвел взгляда и ничем не выказал своего беспокойства.
— Кто такой? — спросил Огородников, забыв на какое-то время об остальных задержанных. — По- русски говоришь?
Человек улыбнулся чуть приметно и, потрогав шляпу, слегка сдвинул ее со лба:
— Говорю. И довольно сносно. Во всяком случае, не хуже, чем по-английски. Вас, наверное, смущает моя экипировка?
— Экипировка ваша интересует меня меньше всего. Кто вы такой?
— Третьяк, — представился человек в шляпе и гетрах. — Иван Яковлевич Третьяк. Могу предъявить документы.
— Если можете, предъявите, — сказал Огородников и, взяв протянутую ему бумагу, развернул одну, другую, внимательно и долго изучал, вчитываясь и время от времени вскидывая глаза и взглядывая на пленного с еще большим, все возрастающим удивлением. — Вы что же… из Америки приехали на Алтай?
— Да, — подтвердил Третьяк, — из Америки.
— Ого! — присвистнул кто-то из бойцов, стоявших тут и с любопытством наблюдавших за этой сценой. — Прямым ходом, што ли?
— Пет, браток, не прямым. Добираться пришлось через Японию, Корею, Маньчжурию… Плыли в трюме китайского парохода через весь Тихий океан.
— Как же вы оказались в Америке? — спросил Огородников.
— О, это длинный рассказ! Целая одиссея…
— И долго вы там пробыли?
— Одиннадцать лет.
— Чем же вы занимались в Америке? — Огородников вертел в руках бумаги, не зная, что с ними делать, как поступить — вернуть хозяину или оставить пока при себе.
— Проще сказать, чем я не занимался, — ответил Третьяк, и лицо его сделалось озабоченно- строгим. — Первые годы работал на каменоломнях — в Скенектади. Потом слесарем на паровозостроительном заводе в Бричпорт-Кенедик. Был дворником, грузчиком, безработным… — Он усмехнулся. — Есть и такое занятие в Америке. Потом переехал в Сан-Франциско… Но это уже после того, как свершилась у нас Октябрьская революция.
— Где это… у вас?
— У нас в России, — твердо сказал Третьяк, чуть сузив глаза, и кивнул на бумаги, которые Огородников все еще держал в руках. — Или не доверяете моим документам?
