ребенка.
– Совсем?.. – Кристина не верила своим бледно-розовым ушкам.
– Совсем, – совершенно спокойно подтвердил я. – Ты мне больше не нужна.
Было бы даже интересно послушать ее возражения, но Кристины хватило только на бессвязные реплики:
– Нет!.. Неправда! Ты не можешь… Не хочу… Не надо…
Вот-вот ее должно было прорвать водопадом слез, мне следовало поторопиться:
– Кристи, ты должна меня понять…
Она отчаянно замотала головой, будто стряхивала невидимых насекомых:
– Не хочу я ничего понимать!
Ясно. Действовать надо грубо.
– Бестолочь! – нахмурился я. – Не вздумай за меня цепляться! Я же урод. Отстань от меня, поняла? Просто отстань!
Я развернулся и направился в аудиторию. Кристина всю лекцию провалялась на парте в противоположном конце аудитории, уткнувшись мордашкой в ладони, а я бесстрастно скреб ручкой по тетради и думал при этом: «Давайте-давайте, пяльтесь…»
Вечером, придя на репетицию, я обнаружил на двери Хорьковского гаража неаккуратно намалеванный свежей краской жирный красный крест и надпись: «ВНИМАНИЕ! ДОМ ИНФИЦИРОВАН». Я постучал и крикнул:
– Ребята, это я!
Открыл мрачный Хорек.
– Привет, Плакса. Знаешь, что это за народное творчество?
– Догадываюсь… – серьезно кивнул я. – В этом доме живет тот, кто неугоден «докторам».
– Точно, – согласился Хорек. – Тимуровцы хреновы… Ну ты пока не волнуйся. Они сразу никого не гасят. Обычно дают недельку-другую, чтобы жертва одумалась. Пересмотрела взгляды на жизнь.
13 [третичный период развития болезни]
Во время нашего очередного ночного бдения Присцилла привскочила на диване и воскликнула в сердцах:
– Долго это будет продолжаться?
– Что?
– Долго ты собираешься изображать саму невинность?
Такая постановка вопроса мне понравилась.
– А что, есть идеи получше?
– Найдутся! – громко прошептала Присцилла.
– Ага! – ехидно произнес я. – Хочешь меня так, что скулы сводит?
Присцилла чуть не задохнулась от смеха:
– Такой самоуверенный, я не могу! Да просто мне тебя жалко…
Она меня провоцировала, и я завелся с пол-оборота: прыгнул на нее и придавил всем телом.
– А как ты любишь это делать, Плакса? – спросила Присцилла, мгновенно размякнув.
– Я люблю остренькое, моя милая.
– Начинай! – Ее пальчики щекотали мой живот.
– Ты уверена? Жалеть не будешь?
– Не буду… если тебе удастся меня удивить!
– Ладно, сама напросилась! – Я включил ночник, слез с Присциллы, распахнул шкаф, перетряхнул содержимое и выбрал пестренький сарафанчик с подолом до колен. – Да, вот это подойдет. Сейчас я выйду, а ты это наденешь.
– Ну если тебе так хочется… А зачем?
– Будем играть. Ты – невинная девочка, а я – похотливый дядя. Ты по ошибке зашла ко мне домой, и тут я прихожу. Начинаю к тебе приставать, а ты не знаешь, как реагировать, у тебя руки-ноги сковало от страха.
– А плакать можно?
– Даже нужно!
Присцилла посмотрела мне в глаза взглядом маленькой хищницы:
– Возвращайся через пятнадцать минут!
– Через пятнадцать? – Я с сомнением прислушался к обезумевшему своему телу. – Так долго?
– Подождешь! – Она вытолкала упиравшегося меня из комнаты.
– О'кей…
Я вздохнул, прошелся по кухне, пощупал самовар – еще горячий. Плеснул себе чайку, выцедил, стараясь пить как можно медленнее, что было нелегко.
Вот и все, любимая моя Присцилла. Теперь я знаю, что ты моя. Никуда не денешься. Да я и сам никуда не денусь. Зачем, если я отыскал то, о чем мечтал?
Что я тогда испытывал… Не было обычного для меня чувства китобоя, загарпунившего добычу покрупнее. Физически я был взбудоражен, но мысленно совершенно спокоен, может, впервые за все свои девятнадцать лет. Оставалось лишь радоваться жизни. Больше нечего было бояться, ведь мне удалось победить злейшего своего врага – одиночество. Последние полтора года я был самым одиноким человеком в Нефтехимике (после Герухи, конечно). Я имею в виду не так называемую «личную жизнь». Секс ничего общего с избавлением от одиночества не имеет, напротив, в нем есть некая обреченность, некое звериное бездушие. Не помню, как это по-латыни: «После соития всякая тварь печальна». Секс только обостряет чувство безысходности.
Потоптавшись на кухне еще немного, я нетерпеливо постучал в дверь спаленки.
– Да-да, кто там? – ответили тоненьким голоском.
За дверью стояла, заложив ручки за спину и хлопая глазенками, лапочка лет двенадцати. Сарафан в горошек, два хвостика, украшенных белыми бантами, неумело накрашенное лицо. Если бы я встретил ее где-нибудь за пределами этого домика, то решил бы, что это младшая сестра Присциллы.
– Здравствуй, деточка, – ухмыльнулся я, ощущая, как внутри меня что-то пенится, клокочет и ищет выхода.
– Здравствуйте, дядечка. – Несмышленыш наклонил голову.
Я не спеша подступил к моей ненаглядной, превратившейся в скромную малышку, громко сглотнул, провел взмокшими ладонями по ее щекам, шее, плечам. Сжал ее руки, рванул Присциллу к себе и вцепился зубами в губы.
Присцилла вырвалась, взвизгнув:
– Ай! Что вы хотите?
– Тебя хочу, моя маленькая. – Я стал сбрасывать с себя одежду. Моя красавица ахнула, зажмурилась и закрыла лицо руками.
Я рванул ее к себе, вжал в себя, облизал шею.
– Не надо! Не надо! – пищала Присцилла, хлопая меня ладонями по щекам.
– Молчать! – рявкнул я.
Присцилла громко ахнула и прекратила сопротивление, парализованная страхом.
– Вот умница! Я тебе туфельки куплю, как у Золушки. – Мои руки мяли девчушку сзади, чуть пониже пояса. – А еще знаешь чего? Новое платье!
Я вцепился в ткань на плечах Присциллы и с силой дернул вниз. Поеденный молью сарафанчик лопнул с треском, под ним не было вообще ничего.
Я поднял Присциллу и уложил на диван. Она хныкала очень натурально. Я тискал ее грудь – грубо, точно мял тесто – и ненасытно вылизывал.
Присцилла звонко всхлипывала, потом заскребла ногтями по простыне и сладко застонала от наслаждения, выйдя из роли:
– О, Плакса…
– Знаешь, как я развлекаюсь, милая крошка? – прорычал я. – Заманиваю к себе лохушек и трахаю!
Я развернул презерватив, без которого никогда не выхожу из дома, и приступил к эндшпилю.
