«Нет, почему? он изредка заходит. Почему вы спросили это?»
— Так. Прежде вам бывало с ним весело.
«Да».
— Вы очень неверны к вашим друзьям.
«Намек на Темирова?»
— Вы обедаете с нами, не правда ли? только отец и я, посторонних никого не будет.
«Не знаю», — откуда-то совсем из темноты был ответ Демьянова.
Громкий звонок заставил повернуть электричество, осветивши ясно и холодно двух вставших навстречу молодому человеку в форме с тонким, чем-то неприятным лицом, узкими глазами, с большими вьющимися волосами.
Поздоровались; слегка картавя, он тотчас опустился на кресло в некрасиво томной позе. Прерываясь, он начал несколько новостей зараз, перескакивая и не оканчивая, торопясь и уставая. Прежние с улыбкой слушали картавый ажитированный говор.
— Откуда ты? — спросил равнодушно Демьянов, — от них? от маленьких актрис?
«Какая пошлость, вовсе нет, я был по делам кружка у Матильды Петровны».
— Какое отношение у Матильды Петровны к вашему кружку?
«Ах, как вы не понимаете? я был сначала по делам, потом у Сакс».
— Что же ты путаешь?
«Ах, ты только придираешься. Знаешь, Мятлев приехал. Ну какая победа, я тебя поздравляю!»
— Какие глупости! но над кем?
«Да, ведь Матильда Петровна же в тебя влюблена как…»
— Как змей?
Глава четвертая
В глубине длинного зала, украшенного камелиями в кадушках, серо-зелеными полотнами и голубыми фонарями, на ложе, приготовленном будто для Венеры или царицы Клеопатры, полулежал седой человек, медлительным старческим голосом, как архимандрит в великий четверг, возглашая:
«Любезная царица наша Алькеста, мольбы бессонных ночей твоих услышаны богами, вернется цветущее радостное здоровье супруга твоего, царя Адмета».
— Зачем вы устроили ему такое поэтическое ложе?
«Я же не знал, какого он вида и возраста».
Сдержанный смех, топот раздавались от двери, где толпились актрисы, не хотевшие надолго засаживаться вперед к почетным гостям.
Повернув свое бледное с лоснящимся, как у покойника, лбом лицо на минуту к шепчущимся, перевернув шумно и неспешно страницу, сидящий на ложе снова начал.
Мимо Демьянова, стоявшего тоже у двери, прошел, слегка расталкивая публику, молодой человек с очень бледным круглым безбородым лицом, темными волосами, несколько англицированного вида; он бегло и остро взглянул какими-то казавшимися незрячими глазами и потом, делая вид, что задержан толпою, еще раз обернул на Демьянова свое круглое, казавшееся смертельно бледным при голубых фонарях лицо.
«Кто это?» — спросил тот у стоявшего рядом Налимова.
«Не знаю, я здесь в первый раз, какой-нибудь актер. Спросите у Темирова».
— Темирова нет, вы знаете.
— «Весну» сыграйте, «Весну»! Михаил Александрович, ваша очередь, — летели какие-то две актрисы с раздувающимися платьями, как ангелы Гирландайо.
Главная актриса сидела, окруженная поэтами, и сочувственно улыбалась, когда не понимала смысла того, что говорил ей высокий розовый, с нимбом золотых волос, человек в пенсне, покачиваясь, то поднимаясь на цыпочки, то снова опускаясь, будто он все время танцевал какой-то танец.
Играя, Демьянов все время видел через головы других бледное круглое лицо с будто незрячими глазами, устремленными на него. Это его смущало и сердило, и, торопливо кончив песенки на свои же слова, чувствительные и фривольные, он спешно вышел в соседнюю залу, где не интересовавшиеся чтением и музыкой закусывали, болтая.
«Можно поздравить с успехом», — кричал еще издали маленький Вольфрам Григорьевич Даксель, жуя бутерброд; Демьянов рассеянно взял что-то на тарелку, не отвечая. Другой не унимался: «Что с вами, вы сердитесь, или имели сегодня эскападу? отчего вы такой absorbi?»
— Вы не знаете, кто этот бледный господин, что стоял у второго окна, когда я играл?
«Ведь я не был в зале. Который? Вот не этот?» — спрашивал, вертясь и поводя носом, Даксель, указывая на пробиравшегося между людьми молодого человека с круглым бледным лицом, темными волосами, серыми, будто незрячими глазами.
— Мы с вами не познакомились. Мятлев — большой ваш поклонник, — сказал он, будто задыхаясь, подходя к Демьянову.
«Да? очень рад — Демьянов», — несколько бледнея, ответил тот.
Глава пятая
Только что выпавший снег таял, и теплый, обманно весенний день делал впечатление поста на кладбище.
На крыльце большой церкви толпились нищие, и из открываемой входящими двери неслось тихое печальное пение. Демьянов шел за двумя женщинами по узким мосткам между сплошными памятниками направо, налево к неизвестной ему могиле, как вдруг был остановлен знакомыми голосами, доносившимися из поперечной дорожки. Три актрисы в уже зимних платьях, преувеличенно громко говоря, неловко пробирались в сопровождении двух мужчин. Михаил Александрович, скрытый большим памятником, слышал их разговор, бессвязный и аффектированный.
«Я так люблю „Верую“ Чайковского».
— …и с тех пор они все время проводят в мастерской вдвоем.
«Может быть, это сплетни».
— Маня милая, не сплетни, уверяю тебя, не сплетни.
«Но давно ли он приехал! и такая уже близость».
— Я думаю, нужно совсем не знать репутации Мятлева, чтобы видеть в этом опасность, — добавил мужской голос проходившего куда-то налево.
Демьянов отыскал своих дам уже за решеткой могилы. Раиса ела на развернутом платке просвирку, Татьяна же Ильинишна тихо несколько, нараспев говорила: «И что, Раечка, тут произошло, скажу я тебе». Увидев подошедшего, она, не прерывая рассказа, улыбнулась ему, подбирая платье, чтобы очистить место. Раиса равнодушно, как известное, слушала, сосредоточенно жуя просвирку, худенькая и некрасивая с острым носом.
— Всего больше она Маргариту Ивановну, Аркадия Ильича вдову, любила и ласковей всех к ней была, и вот в утро, как ей помереть, сижу я в спальне, шторы спущены, лампады одни теплятся; входит Маргарита с ласкою, спрашивает о здоровье, о том, о сем — ничего в ответ, смотрит во все глаза, а ничего не говорит. Маргарита взывает к ней: «Что вы, тетя милая, или меня не узнаете? Я — Маргарита, Аркадия Ильича покойника вдова. Или вы разлюбили меня?» Та вдруг отвечает, с тихостью: «Я вижу, что ты — Маргарита, Аркадия Ильича покойника вдова, и слышу, что ты говоришь, а любить я тебя, по правде сказать, не люблю». Маргарита к ней ринулась: «Что же это, тетя? что я сделала, чем провинилась?» — «Ничего ты не сделала, ни в чем не провинилась, а любовь от Господа; как приходит, так и уходит, как тать в нощи. Люблю я теперь Семенушку». Мы ушам своим не верим. Никакого Семена, кроме лавочного мальчика, у нас не было, а его бабинька, помнится, и не видела. Вечером позвали Сеньку к бабиньке, она и не взглянула на
