безошибочно определяет страх. На человека, который ее не боится, собака не бросится. Конечно, если она специально не обучена этому.
Я провел Григория в кабинет, усадил в старинное кресло и зажег перед ним спиртовку кофеварки, постоянно стоящей у меня на подносе и всегда готовой к приему гостей. Но сидеть он не стал, сразу принялся рассматривать картины, мебель, бронзу, экспозицию финифти и мелкой пластики — словом, все, что составляло в целом кабинет деда, потом отца, а теперь мой кабинет. Я люблю показывать свои коллекции знатокам, но не таким гостям, как Адаров, которые старинную бронзу называют латунью, а фаянс — фарфором. Если предметы искусства ничего не говорят человеку сами по себе, то короткие объяснения здесь не помогут. Можно растолковать разницу между фарфором и фаянсом, но ни один экскурсовод не способен «объяснить» произведение искусства. В лучшем случае он может рассказать о своем восприятии этого произведения искусства или, как чаще бывает, воспроизвести чьи-то чужие представления, передать чужие идеи. Но искусство тем и сильно, тем и прекрасно, что в каждом из нас оно порождает свои собственные, единственные и неповторимые мысли и чувства. Хотелось бы знать, какие же чувства пробуждают в душе Адарова его иконы. Ведь раз он собирает их, значит, они говорят что-то его душе. Неужели он занимается этим только ради денег?
— Мебель у вас красивая. Старинная, — говорит Григорий, оглядываясь по сторонам, — теперь старинная мебель в моде. Я был в комиссионном на Разъезжей. Что там делается! Всё скупают. Вы, я гляжу, от моды не отстаете.
О господи! Ну что тут скажешь... Но я подавил в себе раздражение.
— Эта мебель стоит тут с начала прошлого века. Я ее только слегка реставрировал. Так что мода здесь ни при чем.
— А это кто? — ткнул он пальцем в портрет.
— Петр Д. Генерал-майор русской армии, участник Отечественной войны. Копия с портрета Доу, который висит в галерее двенадцатого года в Зимнем.
— Против своих воевал, значит?
— Он родился в России. А воевал против Наполеона.
— А это?
— Его сын, Сергей Петрович.
— А... а это?
— Эрве Д. Эмигрант времен французской революции. От него и пошли все Д.
— А это?
— Это мой дед, художник Сергей Сергеевич Д.
— Тот самый? Знаменитый?
Я промолчал.
— А кто его рисовал?
— Портрет работы Лансере.
— Тоже, что ли, из французов?
— Вы полагаете, что я француз? Мой дед считал себя истинно русским и любил подчеркивать это, поскольку был к тому же ярым русофилом. Вы не найдете в этой комнате ничего иностранного. Мебель — вся русская. Эти кресла с лебедями тысяча восемьсот десятого года или вот это письменное бюро, как и вся остальная мебель, изготовлены русскими мастерами. Живопись, — я указал на стену с картинами, — вся русская. О коллекциях финифти и мелкой пластики и говорить нечего. Фарфор и бронза тоже отечественные. Вы не найдете тут французской бронзы Кристофля или Барбадьена, немецкой, скажем, Шульца, Шефера или Штольца. Только изделия русских фабрик.
Но я напрасно распинался. Григорий тыкал пальцем во все подряд, без разбора, и я очень обрадовался, когда в кофеварке начало булькать и сквозь ее стеклянную крышечку стало видно, что кофе почернел.
— Кофе готов, давайте выпьем кофе, — предложил я и, не дожидаясь его согласия, стал накрывать на стол. Мне удалось усадить его, сунуть ему в руки хрупкую чашечку с кофе и направить разговор в нужное мне русло.
— Вы знаете, Григорий Петрович, я все не могу забыть вашу пелену «Богоматерь Владимирская». Какая прекрасная, какая удивительная вещь! Где она теперь?
— Дома. Где же ей быть? — ответил он и добавил: — Над диваном висит.
— Очень жалею, что не рассмотрел ее как следует, не прочитал надписей. Вернее, прочитал, но не до конца. По низу там, кажется, написано крупно: «Владимирская Богоматерь»?
— Наоборот: «Богоматерь Владимирская».
— Ну да, конечно, «Богоматерь Владимирская». А вот что там было вышито с обратной стороны, я не успел до конца прочитать, вы так быстро отобрали ее у меня... Помню только: «Андрея Семеновича и Дмитрия Андреевича Строгановых». Дата там есть какая-нибудь?
И он попался на мою удочку.
— Там написано так: «Дар Андрея Семеновича и Дмитрия Андреевича Строгановых собору Благовещения». А даты никакой нет, не стои?т.
Все. Притворяться, слава богу, больше не надо. Я мог говорить, что думаю.
— Давайте я вам еще налью. — Я взял у него чашечку, наполнил крепким кофе и передал обратно. — Пожалуйста. Теперь я прошу вас, Григорий Петрович, — начал я, — внимательно выслушать меня и извинить за маленькую хитрость, к которой пришлось прибегнуть. Дело очень серьезное, вы даже представить себе не можете, насколько это серьезно. Так вот, слушайте. Ваша пелена почти три года назад украдена из Сольвычегодского музея. Она оценена более чем в пятьдесят тысяч рублей, и, стало быть, воровство ее расценивается как крупное государственное хищение, как особо тяжкое преступление и наказывается высшей мерой. Вы об этом не знали, а я узнал случайно, попав в музей. Теперь я вам об этом сообщаю. Вы понимаете? Что нам остается делать? Мне думается, наш долг, ваш и мой, вернуть эту пелену музею. Помимо причин нравственного порядка, мы обязаны, видимо, поступить так и в силу существующих законов. Ведь хранение краденого тоже считается преступлением, если не ошибаюсь. Надо посмотреть, что говорит по этому поводу Уголовный кодекс. Так или иначе, «Владимирскую Богоматерь» придется срочно вернуть.
Я говорил, а сам следил за выражением его лица. Не могу сказать, чтобы оно изменилось. Он не вздрогнул, не побледнел и не покраснел. Глаза его ничего не выразили, кроме удивления. Он удивился. И не сразу нашелся.
— Вранье, — наконец проговорил он. — Кто вам сказал?
— Нет, не вранье. Дело в том, что украденная пелена имела особые приметы, хорошо известные, кстати, и милиции. Мне о них рассказали в музее. Этих примет две: надпись с обратной стороны, о которой вы сейчас говорили, и вторая примета заключается в отсутствии снизу пелены четырех кистей: самой крайней справа и через две кисточки не хватает еще трех. Что вы на это скажете? Я обратил на это внимание.
— Все точно, — еще более удивился Адаров, — но все-таки мне не верится. Не может быть! Моя пелена из бабкиного сундука. Она пролежала там сто лет. Я же вам говорил про старуху?
— Говорили. Вот тут как раз и таится какая-то загадка. Мы не знаем, как и когда попала пелена в сундук. Пьяница, продавший ее, мог напутать или выдумать, что она пролежала там сто лет. Я об этом много думал. Тут может быть много самых неожиданных вариантов. Представьте себе хотя бы такой: какие-то мальчишки-подростки из озорства украли «Владимирскую Богоматерь» в музее. Украсть ее, видимо, было несложно. Музей велик, пустынен и не охраняется так, как Эрмитаж, где в каждом зале сидит дежурная. В Сольвычегодском музее всего одна охранница, она же экскурсовод и научный работник. Пелена не картина в раме и не икона, писанная на доске. Свернул ее трубочкой и — под пиджак. Так вот, украли ее мальчишки из озорства, а куда деть, не знают. Принесли и отдали бабушке. Или просто бросили, а бабушка подобрала и в сундук. Могло так быть?
— Могло, — согласился Григорий.
— Вот. Могло быть и иначе. Мы не знаем, как это случилось, но факт остается фактом: ваша пелена три года назад украдена из музея.
— Что же теперь делать? Вы сообщили об этом кому-нибудь? — растерянно спросил он.
— Нет, не сообщал. Надо было бы рассказать директору музея, да не понравился он мне. Решил с вами
