— Сейчас. — Он начинает разуваться. — Возьми мои носки да выжми стельки получше.
Снег совсем раскис. Один осторожный скользящий шаг, второй, но на третий ухаем и проваливаемся по пояс. Это выматывает последние силы. Хочется плюнуть на все, лечь на снег и не двигаться. Но где-то там есть конец каньона... Мы идем, шатаясь из стороны в сторону, спотыкаемся, падаем, но поднимаемся и идем. Идем, идем и идем...
И вот мы сидим за столом, согретые огнем печки и самогона. Подмороженные ноги растерты до чувствительности и засунуты в валенки. Ноги болят. Но пальцы будут целы!
— С приездом!
— С приездом!
— Ого-го-го-го-гооо! Давай скорее сюда-ааа! — кричит он.
— Чево-ооо?
— Беги скорее сюда-а!
— А-а-а-а! — разносится по ущелью.
Я втыкаю топор в поваленную ель, с которой обрубал сучья, и иду ему навстречу. Сходимся у заснеженных лап большой ели. Оба немного запыхались.
— Вспомнил, — говорит он, — как я его раньше забыл, блестящий анекдот! Идут два негра. У одного из них болит живот...
— Хых-хы-хы-хы-хы!
— Ха-ха-ха-ха-ха!
— Ничего, ничего... Неплохо выдал. Смешно. «А не кажется ли вам, сэр...»
— Хы-хы-хы-хы-хы-хы!
— Ха-ха-ха-ха-ха-ха!
Анекдотов нам на зиму хватило. Последний я ему рассказал за день до того, как мы взялись «за грудки». Если бы все, что мы рассказали, записать, получилось бы толще «Войны и мира». И они, конечно, не все еще у нас. В разговоре нашем то и дело проскакивали обороты речи из анекдотов. Иногда мы говорили целыми фразами из них. Он знал много тех, что я не знаю, и наоборот. Но в оценке мы часто расходились. Иногда он заворачивал какой-нибудь английский юмор, а мне было не смешно. Когда он рассказывал что- нибудь подобное, я делал нарочно серьезное лицо. Такой же вид он принимал, если анекдот был старый или казался ему несмешным. Потом прыскал смехом. Так скрашивалась неудача. Но когда он говорил: «Пошло и феодально», мы начинали злиться, переругиваться, пока не ссорились. В первый день нашего знакомства он рассказал мне последний московский анекдот, который мне не понравился. Я посмеялся немного из вежливости, но насторожился — что-то не то...
Встретил я его на вокзале. Барахла он привез с собой воз — два чемодана, ящики, рюкзак, сумки какие-то, ружье... Я тогда уже ушел от нее, пригласить его было некуда, поэтому мы поехали в гостиницу. После походов к разному начальству, телефонных звонков и разговоров он все-таки получил место. Умеет локтями работать: «Я из Москвы, научный сотрудник, у нас экспедиция, Академия наук, Географическое общество, академик Сенкевич, Международный геофизический год...» Когда все устроилось, пошли в ресторан, здесь же при гостинице.
— Как я вам писал, моя основная цель...
— Давай будем на «ты», — перебил я его.
— Давай. Конечно, на «ты», только на «ты». Все забываю — привычка. Ведь нам с тобой еще жить и жить вдвоем, с глазу на глаз. Какое здесь может быть «вы»?! Смотри, «Три богатыря». Атрибут всех провинциальных ресторанов и харчевен. Ужасная пошлость, правда? Как вы на это смотрите?
Я сказал, что картина действительно нарисована неважно.
— Дело вовсе не в том, что она намалевана самым бездарным образом. Больно уж это избито, тривиально, пошло и убого, — продолжал он. И рассказал мне тот самый анекдот, который я не понял. Ему это было приятно. Любит он чувствовать себя умнее других, хотя сам при этом выглядит иногда дураком, из которого так и прет, зазнайство и бахвальство.
Потолок почти черный. Так мы и не побелили. Комната неуютная, грязная, тесная. Стол, покрытый старой клеенкой; две никелированные кровати; неказистый кухонный столик, на котором мы едим и я работаю; две фанерные самодельные тумбочки; две некрашеные табуретки; печка и мои экспедиционные ящики. Почти все сделал он сам. Нет чтобы смастерить современную мебель — на это у него фантазии не хватило, сляпал по-деревенски. Мои эскизы отверг категорически и наделал табуреток. На полу две вечно пыльных, вонючих шкуры козла. Над своей кроватью он развесил с десяток полуодетых и совсем голых женщин, вырезанных из иностранных журналов. Специально привез. Поверх них на стене висит винтовка. Над моей кроватью — ружье и фотография жены. На подоконнике давно уже стоят грязные стеклянные банки из-под консервов и бутылка с подсолнечным маслом. На одной из тумбочек, рядом с его кроватью, — рация, на другой — треснувшее наискось зеркало. Рядом с моей кроватью к стене прибита неструганая книжная полка. Книг у нас много. Предыдущие зимовщики стулья увезли, а книги оставили. Над печкой развешаны его портянки и носки. Живя с таким типом, не хочется как-то заниматься благоустройством. Он не признает никакого порядка. Схватит мой карандаш, вырвет лист из дневника, возьмет из моего инструмента ножницы и бросит их так, что сам не может найти. Я этого страшно не люблю. А скажешь — ругается: «Жлоб, чистюля мелочный». Приходится свои вещи каждый раз прятать в ящики. Как хорошо у меня дома в этом отношении. Все лежит на своих местах. С закрытыми глазами я могу протянуть руку и взять на письменном столе все, что мне надо.
Жена, наверное, сейчас ведет дочку из детского сада, а та рассказывает ей о событиях дня. Скоро Восьмое марта. В Москве я сейчас бегал бы в поисках мимозы, искал подарок, придумывал бы с Леночкой какой-нибудь сюрприз для мамы. В прошлый раз мы подарили ей фотоальбом, который под страшным секретом делали вместе. Он назывался «Мама, папа и я». Какие там смешные были подписи под фотографиями! Их придумывала сама Леночка. В детском саду тоже суета, идут приготовления к празднику, готовятся подарки, разучиваются стихи и песни.
Жене я верю... Не может она изменить мне, не в ее это характере. Но целый год... Длинный пустой год... Неприятно мне бывало после его разговоров о женщинах. О моей жене он говорил так же, как и о своей:
— Будь уверен, они скучать не будут. У тебя есть заместитель, и может быть, не один. Да еще, возможно, получше тебя. Вот приедешь, а там хмырь пошире тебя в плечах.
Нет, этого не может быть. Ему просто это непонятно. «И может быть, не один». Чепуха! А один может быть?! Иногда ночью я представляю себе мою жену в объятиях другого и тогда не могу заснуть до утра. Я не верил и верил ей. Я боялся. Тогда вспоминал наше лучшее время, и это меня успокаивало. Такое нельзя предать, этому нельзя изменить. Он никогда не имел такого и поэтому не может понять, судит по себе.
Мы стали супругами на второй день нашего знакомства. Это была случайность, и вместе с тем иначе не
