— А тут и доказывать нечего, все ясно. Хочешь, я тебе скажу, для чего нужна наука? Вот для таких ученых, как ты. Для паразитов на теле общества, которые живут за счет рабочих людей. Люди вкалывают, горбом, а ученые денежки получают, да еще побольше, чем рабочие.
— Дурак ты, — не выдержал я. — Берешься судить о том, чего не понимаешь.
— Дурак-то тебе сказал, а ты мычишь... Ответить нечего.
Меня разобрало. Я стал обдумывать, что ему ответить, и не мог подобрать подходящих фактов. Наконец взял себя в руки и спокойно сказал:
— Хочешь, я тебе подробно объясню, в чем ты неправ? Только ты не перебивай меня.
— Ну, валяй, валяй, попробуй, — ответил он нехотя.
— Ты знаешь из диалектики, — начал я обстоятельно, — что всякое явление нельзя рассматривать отдельно, в отрыве от среды, ее взаимосвязей. Так вот, есть такая наука. Она называется экология. Эта наука изучает взаимосвязи в природе, в животном мире. А в мире все имеет какое-нибудь отношение друг к другу, даже жареный гусь к этой птичке, — я указал на набитую уже тушку снежного вьюрка, — хороший пример привел по этому поводу русский орнитолог Бутурлин. В конце прошлого века в Поволжье был неурожай хлеба. Россия перестала экспортировать его. Этим воспользовалась Аргентина. Там начали распахивать целину. А в тундре Северной Америке жил один вид птицы — полярный, или эскимосский, кроншнеп. И вдруг он стал вымирать. Оказывается, кроншнеп зимовал как раз на целине Южной Америки и не смог приспособиться к распашке земли. Что получается? Голод в России повлиял на жизнь дикой птицы, живущей в тундре Северной Америки. Я не могу тебе сказать насчет жареного гуся, но к тебе этот снежный вьюрок имеет отношение. Эта птица питается зернами альпийских трав. Значит, она имеет отношение к пастбищам, к животноводству. А уж бараны-то с тобой держат самую тесную связь. Какова роль этой птицы на пастбищах, мы еще не знаем. Разве это не интересно?
Я воодушевился, разогнул спину и на минутку оставил работу.
— Чудак ты человек, — продолжал я. — Да ты знаешь ли, что для нас значат птицы? Это миллионы правильно выращенных домашних птиц — уток, гусей, кур, сотни тысяч диких промысловых птиц. Те же кеклики и улары, наконец. О них все надо знать, чтобы сберечь для человека, чтобы они постоянно служили ему. А для этого, чтобы знать одних птиц, мы должны знать биологию всех птиц вообще. Понял ты теперь?
— Понял, я все понял...
— Что ты можешь теперь сказать против орнитологии? — торжествовал я.
— А то, что эта экология простая брехня. Никакой экологии в жизни нет. Ее придумали сами ученые, чтобы получать за это денежки.
Вот и поговори с ним...
...Сейчас, после завтрака, по моему распорядку дня следовал обход леса, или я поднимался вверх до морен. Во время выходов я проводил орнитологические наблюдения, добывал несколько птиц и вечером обрабатывал. Иногда мне удавалось принести кеклика или улара. Сегодня был первый день за всю жизнь здесь, когда я пропускал наблюдения. От этого мне стало очень грустно. Но идти я не мог. Вместо этого лег в постель и поставил градусник. У меня было 38,4.
Хоть мы и молчим, но все-таки это не то что быть одному, как тогда. Он этого не знает. Человек не может быть один, как медведь. Человек не может быть один и здесь, и там, внизу. Почему? Потому, что ждет для себя чего-нибудь от других? Или потому, что сам должен для них что-нибудь сделать? Как он тогда разглагольствовал о дружбе и любви: «Мы любим тех, кому сделали добро, и не любим того, кому сделали зло». Черта с два! Как раз наоборот. Кто нам делает добро, того мы любим, а кто делает зло — нет. И не потому, что мы им сделали зло, а потому, что они нам его сделали. «Давать всегда приятнее, чем брать. Когда отдаешь человеку всего себя, ты становишься лучше, чище, а значит, обогащаешься, получаешь сам». Складно как у него все это получается... на словах. Получишь с тебя! Это можно с человеком таким же, как ты сам. А договориться на словах, как он пробовал, об этом нельзя. Бесполезно.
Вот с ней не нужно было договариваться, она все понимала. Очевидно, это должно еще подкрепляться любовью или общими интересами, общим делом. С ним у нас нет ни того, ни другого. А с ней было. Было, но я не мог тогда этого оценить, принимал за должное, за обычное.
... — Свой голос, что ли, послушать? Ну что ж, давай, поговорим, — сказал я вслух. Прозвучало это страшно, как у сумасшедшего. Просто мороз по коже пошел.
Я встал и вышел к собакам.
— Аю, — говорю, — иди сюда, поговорим. Подошли оба, хвостами виляют, а Аю меня лапой, лапой...
— Ты можешь, Аю, что-нибудь сказать?
Не может, только хвостом крутит.
— А ты, Ит?
Облизывается, тянется.
— А я вот могу, да не с кем. Оба вы сукины дети. Поняли? Вы сукины дети. Что, неправда? Правда.
А сам к себе прислушиваюсь. Нет, опять не то. Лучше уж молчать. Думать ведь — это то же, что и говорить. Но когда думаешь, совершенно один много дней подряд, получается, что разговариваешь сам с собой. Начинаешь смотреть на себя со стороны, как будто нас двое.
«Кто ты, зачем ты здесь и для чего ты есть вообще?»
«Я человек, как все. Здесь я работаю, даю метеосведения. Из них составляется прогноз погоды, например. Это нужно людям. Вот для этого я и есть».
«Врешь. Все ты врешь. Плевать тебе на прогноз. Ты хочешь жену и детей, не это, а другое большое дело в жизни, хочешь быть сильным. Почему же ты этого не делаешь?»
«Так все сложилось, не я виноват в этом».
«Опять врешь. Ты мог все сделать как надо, но ты не захотел».
«Я не знал тогда...»
И все это в тишине. Лишь ветер завывает и шумят деревья. Если бы вышел «орел», а не «решка», он наверняка рехнулся бы здесь один.
...Ученый зашевелился, встал. Принес мясо, налил в кастрюлю воду, развел огонь и сел чистить картошку. Значит, дело не так уж плохо, простыл немного, и все. Ишь ты, лук кладет, перец, лавровый лист... Научился. Второго, видно, не будет готовить. Ничего, перебьемся.
Пока варится суп, он сгорбившись сидит на кровати. Сидит и смотрит в огонь. Вид у него грустный, куда девалась вся гордость и спесь. Теперь он стал самим собой, без всякой рисовки.
Тогда он сказал:
— Не думай, что я спас тебе жизнь: спасая тебя, я спасал и себя. Один я мог и не выбраться оттуда.
— А я и не думаю, — ответил я. — Что же тебе было еще делать?
Он взглянул на меня удивленно и обиженно. Ему хотелось излияний благодарности, от которых можно великодушно отказаться. Но он увидел, что я понимаю его, смутился и сразу перестал смеяться.
Сколько же времени я был в лавине? Секунд пять, шесть? Не больше десяти. А будто час, не меньше. Только я подумал: «Стоп! Надо выходить на скалы, здесь может пойти», как раздался хруст отрыва лавины, склон уходит из-под ног, меня сбивает и несет. Вот кинуло головой вниз, и мелькнула мысль: «Все!» Но тут же я оказываюсь на поверхности и, держа винтовку поперек тела, кручусь, кручусь, стараюсь выкатиться налево, к скалам. Как сорвало рюкзак, не помню. Наверное, когда бросило вверх ногами. Я увидел только скалу на повороте кулуара и нацелился на нее. Но меня ударило об эту скалу (хорошо, не головой) и
