— Так вы не закончили, Марианна Львовна, — обратился к своей гостье Глеб, когда мы сели.
— Тут и говорить нечего, — прохрипела «ворона» простуженным голосом, — бульварщина, безвкусица, шовинизм...
— Это мы о Пикуле, — пояснил хозяин дома и спросил меня: — А вы как относитесь к Пикулю?
— Я люблю Пикуля и читаю все, что удается достать, с величайшим удовольствием. Один из моих любимейших писателей.
— Кто же еще ходит у вас в любимейших писателях? — проскрипела Марианна Львовна.
— Солоухин, Астафьев, Распутин, Белов, Быков, Залыгин...
— А из поэтов, конечно, Кобзев и Куняев?
— Да уж конечно не Багрицкий, не Мориц и не Вергелис. — На этот раз улыбка у меня получилась уже лучше.
Она ошеломленно посмотрела на меня, но взяла себя в руки и улыбнулась в ответ. Однако глаза ее не участвовали в этой улыбке. Я обвел глазами присутствующих. Веселее всех казался Амарян.
— Да мы, собственно, не о литературе, а об интеллигентности, — подхватил Голубев. — Я до вашего прихода высказал мысль, что интеллигентность появляется только в третьем поколении. Не бывает интеллигентов первого поколения, это абсурд. А Катя со мной не соглашается, привела в пример Пикуля. У него образование всего шесть классов. Он сам сказал об этом по телевидению. Как вы думаете, что такое интеллигентность, Андрей Петрович?
— Так... — добросовестно, задумался он. — Я полагаю, что интеллигентность — это, прежде всего, честность, правдивость, внимание к окружающим, служение людям, обществу.
— То есть соблюдение заповедей Христовых, то, на чем основана наша нравственность, — вставил я.
Кораблевы молчали. Видимо, наш приход их смутил.
— Юрий Михайлович? — обратился Голубев к начспасу.
Амарян сказал, что согласен с Андреем и со мной.
— Катя, ты не высказалась до конца, — сказал Глеб.
По его тону, по тому, как он к ней обращался, можно было понять, что Голубев гордится ею, любуется и хочет нам показать, как она хороша и умна.
— Исконный вопрос русских интеллигентов, — заулыбалась Катя. — Разве что еще вопрос «Что делать?». Как только соберутся вместе, так и начинается... Мне ближе всего взгляд Антона Павловича Чехова. Может быть, вы помните, в письме к брату он писал, что интеллигент уважает всякого человека, вежлив, мягок, сострадателен. Уважает собственность, платит долги, чистосердечен и никогда не лжет, не рисуется, не пыжится, но и не унижает себя. И что-то там еще... кажется, про фальшивые бриллианты и знакомство со знаменитостями.
Голубев был очень доволен, весь сиял.
— Это надо же! Помнить на память письма Чехова! Что значит филолог!
— Брось, Глеб! — сказала Катя. — Повторять чужие мысли легко. Поэтому я бы хотела добавить сюда, во-первых, честь. В широком понятии. Достоинство, благородство, долг, убеждения... Во-вторых, гражданственность. Без нее этот кодекс замкнулся бы на своем «я». Интеллигентный человек не может не думать, не заботиться об интересах других людей, своего народа, своей страны. Без этого жизнь пуста. Тут я полностью согласна с Андреем Петровичем, который сказал о служении людям, обществу.
Вот у нас есть хорошие лыжи, есть пропуск, есть этот номер... Короче, есть то, чего нет у других. Делает это меня счастливее? Нет! Я не могу видеть укоры в глазах лыжников, когда мы проходим мимо них прямо к подъемнику. Я завтра, наверное, встану в общую очередь...
— Боюсь, завтра вы этого не сделаете, Катя. — Это Марианна Львовна. Она давно уже встала и, повернувшись ко всем спиной, смотрела в окно.
Номер Голубева располагался на первом этаже и выходил окнами во двор. Снег за окном валил крупными хлопьями.
— Смотрите, что творится! Теперь, пока не сойдут лавины, Юрий Михайлович никого на склон не выпустит. Сейчас надо думать, как удирать отсюда, пока не поздно. Пойду разведаю, ходят ли автобусы. Спасибо, до свиданья!
Катя всполошилась, она не успела еще угостить Марианну Львовну кофе. Он как раз поспел на маленькой плитке. Просила гостью остаться. Все остальные молчали. В прихожей они с Катей пошептались, и Марианна Львовна ушла.
— Доктор наук, — сказал Голубев, когда за ней закрылась дверь. — Химик.
Видимо, эти слова предназначались для меня. Поэтому я сказал:
— Так я и думал.
Стали пить кофе. Все из тех же стаканов, за что Катя извинилась, и говорить о горных лыжах. Голубев рассказал о том, как он катался в Польше:
— В Закопане у подъемника «Каспровый верх» есть внизу большой зал со стойками для лыж. Уходя домой, лыжи оставляешь в холле, у всех на виду. И вот приходим мы однажды утром, а моей пары лыж нет. Может быть, помните, были тогда деревянные «Кнейсл», красные с золотом и на желтом фоне?
Амарян, Кораблев и я дружно и радостно закивали головами.
— Тогда они были криком моды, — продолжает Голубев. — Да и дорогие! Заявили администратору. На трех языках — польском, немецком и русском, объявили по радио: кто, мол, нашел или взял по ошибке чужие лыжи, верните, пожалуйста, их ждут. Естественно, у меня никаких надежд, хотел было уходить, и тут приходит очень старый немец в сопровождении юнца, который несет мои лыжи. Немец и говорит мне по- русски: «Простите меня, пожалуйста, я взял ваши лыжи по ошибке, вон мои стоят такие же. Заметил это только тогда, когда стал надевать. И тут как раз объявили по радио. Мне восемьдесят три года, и со мной теперь такое бывает. Я прошел три войны и десять лет был у вас в плену». Потом мы видели его на склоне. На лыжах он выглядел гораздо моложе, не шаркал ногами.
— Может быть, поэтому мы так и любим горные лыжи? — сказал я. — Мы тут с Юрием Михайловичем размышляли, в чем их прелесть, перечислили многое, а этот пункт опустили. Что может быть лучше гор, мы все знаем.
Катя с нами не согласилась.
— Горы, конечно, прекрасны, — заговорила она, — и катание тоже. Но... Как бы вам это сказать...
Глаза ее вспыхнули.
— Торт! — нашла она слово. — Понимаете, это слишком красиво, слишком много и сладко. И потом этот парад тщеславия, эта выставка дорогих лыж, костюмов и своей якобы значимости в этом мире. Мы все это видим, понимаем и, что самое главное, не можем отказаться от участия в этой игре. Словно отрава какая- то! После этого хочется в зимний лес, чтоб — ели, засыпанные снегом, солнце после снегопада и... ни души.
Тут и Голубев пустился ругать горы за бескультурье администрации и инструкторов, за очереди, за тесноту, за принудительную музыку и за грязную посуду в столовой.
А снег валил и валил.
Коля Кораблев взялся за гитару, Леночка ему подпевала своим звенящим, как колокольчик, голоском. Сегодня они пели свои песни. Последняя из сочиненных ими песен имела рефрен:
Юра послушал одну песню и ушел, озабоченный. Да и Кораблевы долго не сидели, видно было, что им не пелось.
— Что дальше? — спросил я Котлова, когда мы вернулись в свою комнату.
— Толик, — ответил он. — Анатолий Эдуардович Хударов.
И я решил пойти после ужина в бар. Толик будет сидеть там до тех пор, пока не подцепит очередную
