Прокурор: – И как он к этому отнесся?
Я: – Нормально… Как это свойственно ему.
Русалинов (народный заседатель): – Почему вы, приезжая в Ленинград и в Москву, всегда возили с собой всякую антисоветчину?
Я: – Какую, например?
Русалинов: – Ну вот Солженицына…
Я: – Вы большой католик. Солженицын – это, как известно, не антисоветчина, а литература, «нерекомендованная для чтения». (Там пошла и вообще ерунда – жаль времени, потому опускаю вплоть до Топоровой, адвоката Федорова),
Топорова: – Вы давно знаете Федорова, и где вы с ним познакомились?
Я: – И с ним, и с Мурженко я познакомился в 62 г. в 7 лагерной зоне в Мордовии.
Топорова: – Во время предварительного следствия вы заявили, что Федоров отказался участвовать в побеге за границу, и вы при помощи шантажа, психической обработки вынудили его согласиться. Расскажите об этом.
Я: – Отлично зная Федорова, я использовал некоторые особенности его психики. – Обнажать здесь механизм этого воздействия я не считаю возможным.
Топорова: – Расскажите подробнее об особенностях психики Федорова.
Я: – У него нередки стрессовые состояния. Уверенность, что его преследуют, достигала интенсивности маниакальной идеи, о чем знают все его близкие. Я знаю, что долгое время он действительно был объектом слежки со стороны КГБ, и именно это положило основание тому состоянию, которое я считаю бредом преследования.
Топорова: – На предварительном следствии вы сказали, что Федоров собирался в Швеции просить политическое убежище, а при выполнении ст. 201 (УПК) отказались от этого утверждения. Как было на самом деле? *
Я: – О каких-либо действиях за рубежом мы вообще не говорили. Я вкладывал в понятие просьбы о предоставлении политического убежища не специальный юридический смысл, который, как я позже убедился, софистически обыгрывался следователями, а рассматривал эту просьбу об убежище как некое ритуальное действо всякого не совсем легально попавшего за границу человека, желающего стать лицом, неподлежащим выдаче государству-владельцу. Я не догадался, что мои слова (а сказал я так: «Я намерен был поступить в соответствии с обстоятельствами. Может, попросил бы и политическое убежище») будут истолкованы как доказательство планируемых враждебных действий по отношению к СССР. Не считая, что просьба об убежище – а право на нее дается хотя бы ст. 15 Декларации прав человека – враждебный советскому государству акт, я на вопрос о намерениях Федорова легкомысленно заявил, что и он, возможно, попросил бы политическое убежище, если бы того потребовала ситуация. При закрытии дела я понял двусмысленность игры следствия с этим понятием и уточнил, что, собственно говоря, Федоров никогда не сообщал мне о своих предполагаемых действиях за рубежом, хотя он делился со мной соображениями о шагах, которые ему надо будет предпринять, чтобы добиться разрешения на выезд для своей жены.
Прокурор: – А как же вы, зная о психической болезни Федорова, хотели принудить его к побегу за границу, в чужие места, далеко от родных и близких?
Я: – Знания мои в области психиатрии не велики, однако мне известно, что перемена места жительства зачастую благотворно действует на психику.
Остальное как-нибудь потом – уже 8 часов…
Сильва, похоже, больна. Никак не удается переговорить с нею. Нас рассадили в продуманном порядке, так что общение предельно затруднено – на каждого из нас по конвойному, сторожащему всякое движение глаз. Вчера мне то и дело улыбались из зала Люся и Бэла. Сегодня Бэла укатила в Москву – будет только на приговоре теперь.
Утром подлетел сияющий Лурьи. «Спешу порадовать! Вы так стремительно говорили, что секретарь не успел записать и половины вашего выступления».
Я: – Увы, тетрадь у меня изъяли и передали в суд…
Мы с Аликом пытаемся подать некоторые чудачества Юрки как такие свойства психики, которые связаны с ограниченной вменяемостью, однако наши попытки затолкать его в больницу, избавив от лагеря, слишком неуклюжи и банальны, чтобы оказаться успешными. А главное, они, по-видимому, противоречат намерениям КГБ – в ином случае даже намека на психопатию бывает достаточно. Но почему сам он не хочет нам подыграть? Боязнь ярлыка «психически ненормален»? На него это не похоже. И прежде некоторые странности его поведения давали повод здравомыслам, проводящим слишком близко от себя черту, за которой начинается безумие, считать его не вполне нормальным. Он относился к этому со спокойным пренебрежением. Или он решил, что искать снисхождения суда – да еще таким путем – унизительно? Боюсь, он получит наравне со мной.
18.12. Выступления свидетелей порой были прекомичными. А над словами Пелагеи Степановны, Юркиной матушки, я смеялся, чуть не плача, – столь простодушны были ее слова и столь печально ее лицо. «Он мне все твердил, что за ним следят. Да плюнь ты на них, сыночек, говорю – подумаешь, что следят? А за кем не следят? За мною всю жизнь следят, а я – ничего… Ну все-таки пошла я на Лубянку. Принял меня какой-то офицер. Я говорю: перестаньте преследовать моего сына, он никакой не враг вовсе…»
Прокурор: – А почему вы пошли именно на Лубянку, а не куда-нибудь еще? Почему вы решили, что за вашим сыном следит именно КГБ?
Она: – А кто же еще? Что уж я глупая что ли совсем?!
До понедельника нам дали перекур.
Лурьи: – Сейчас начнется дополнительный опрос. Может вы решитесь на осуждение такого способа репатриации?
Я: – Ни-ни. Могу сообщить только, что сожалею о случившемся, но боюсь, что это прозвучит весьма двусмысленно.
Лурьи: – Я хочу высказать сомнение относительно заключения экспертизы о кастете как об оружии ударно-раздробляющем
– он ведь обмотан толстым слоем резины.
Я: – Вы обратили внимание, что майор Ревалд, давая первое описание кастета, записал: «ударно- оглушающее оружие», а потом… Но все это неважно. Вы, Юрий Иосифович, в результате, извините меня, понимания своего бессилия что ли – в такого рода делах… Вы, да и не только вы только лично, а вся защита, как-то ориентированы на суд присяжных, на какое-то книжное представление о политических процессах…
Лурьи: – Вы думаете, это первый мой такой процесс?
Я: – Я знаю, но все равно… Только вашим пониманием невозможности завопить о главном я объясняю всю эту возню с мелочами, все эти нюансы, психологизмы – кому они нужны, если главное замалчивается?
Лурьи: – Какое главное?
Я: – Что человек имеет право жить в том государстве, которое соответствует его взглядам, вкусам и чему там еще… Иначе он раб. Что преступники это те, кто препятствует свободному выезду, тем провоцируя преступления, подобные нашему. Что пора поосновательней расстаться с привычками тех времен, когда сажали за высказанное вслух предположение, что в США рабочий получает больше советского. Знаете такое лагерное присловье? Сижу, говорит, за антисоветскую агитацию – обозвал колхозную корову блядью.
Лурьи: – Мелочи тоже нельзя упускать из виду. Времена, глядишь, переменятся, климат помягчает – может, пересмотр дела назначат. Тогда всякое лыко в строку пойдет.
Когда дело дошло до Сильвы, Лурьи спросил ее, высказывал ли я в ее присутствии антисоветские
